Омут

– Да как-то… – Он неопределённо пожестикулировал пальцами в воздухе и махнул рукой: – Живу как-то, ёлы-палы. Жена, вон, есть… Тружусь, детей ращу. Вроде люблю их… А что ещё надо? Привык, наверное. Я-то из детства почти ничего уже и не помню. Помню, что мамка любила меня сильно. Строгая она у меня была, конечно, но… Гоняла крепко за всякую шкоду. Бывало, и хворостиной могла пригреть, но опосля обязательно пожалеет, приголубит. Батя – тот, будто, такой и был всегда. Вроде и не изменился даже. Но мамка, конечно, да… – Он снова налил, выпил и продолжил: – Сильно поменялась мамка. Вроде как мачехой стала. Ни тебе доброго слова, ни полслова. Пороть стала, как сидорову козу. Но что я? Мальцом ведь был. Что я мог понимать? На свой счёт принимал. Думал, повзрослел, стал непослушным, вот мамка и гоняет сильней. Но, бывало, подойду к ней, обниму, прижмусь… Ну, мамка же как-никак, ёлы-палы! Материнской ласки-то хочется. А она леща мне по затылку – хрясь! Куда, говорит, лезешь, стервец. Ещё и ухо накрутит до синяков. И обидно мне так становилось, аж до соплей! Убегу на речку, пореву втихаря и домой иду, ёлы-палы. А куда мне было? Не в болоте ж опять идти топиться. Так и живу тут. До сих пор меня всерьёз не воспринимают. Стебутся иногда. Вроде как дурачок местный. А я на них обиды и не держу, Коль. Что с них взять? Мне их вроде и жалко даже. Да как им объяснишь? Вот и не трогаю никого. И меня не трогают. – Он тяжело вздохнул, снова налил и посмотрел на меня. – Давай ещё бахнем чуток. А то мне по душам-то и поговорить не приходится. Тут чужие горести никому не интересны, не нужны. А ты вроде даже слушаешь…

– Давай, – согласился я.

Мы выпили и на несколько минут замолчали, плотно закусывая крепкий напиток.

– А жене-то ты своей рассказывал, откуда взялся? – спросил Гена, прожёвывая ломоть чёрного хлеба с салом.

– Нет, – покачал я головой, – не сказал. Она уже и не жена мне, наверное. На развод подала. А меня в дурдом упекли. Сначала в тюрьму, потом туда.

– Во какой! – восхитился Гена. – Не успел по явиться, а уже делов наворотил. Чё это ты? Прибил кого-то уже?

Я, сидя в задумчивости, кивнул. Улыбка исчезла с лица комбайнёра.

– Да ладно! Правда, что ли, убил?

– Психиатра одного. Он мать мою убил. Да я и не решился бы, наверное. Он сам виноват. Бежал быстро, упал неаккуратно… Долго рассказывать, в общем.

– И как же ты на свободе оказался?

– Сбежал из дурдома. Один хороший человек помог. Он потом погиб из-за меня.

– Да-а-а… – выдохнул Гена, почесал голову и снова налил.

Я почувствовал, что начинаю пьянеть, поэтому пить отказался. Но комбайнёра это нисколько не смутило. Он пожал плечами и, не говоря ни слова, осушил свой стакан. Потом утёр губы и сказал:

– За хорошего человека. Помню, в детстве мужики так деда поминали.

– Гадко как-то, Гена. На душе гадко. Я же всё-таки человек! Сколько я горя и неприятностей принёс здешним людям! И ради чего? Жена мужа потеряла, дочку так и не спас, человека вон убил… Да и мать до сих пор жива была бы, если бы я не влез.

– Ты себя-то не ешь, Коля. Я тебе так скажу: тут обидеть кого-то сложно. Разозлить – да. Но обидеть… – Он отрицательно покачал головой. – Не тот случай. А почему? Да потому что плевать всем и на тебя, и на всех остальных вообще. И на то, что ты о них думаешь им тоже плевать, ёлы-палы. Ты правильно всё сделал. Главное – не доказывай никому ничего. Всё равно не поймут, зато дураком считать будут. А оно тебе надо? Я вот мамке своей рассказал, что утоп в болоте, и что? Даже вспоминать противно…

Повисла минутная пауза.

– Как думаешь, у них душа есть?

Гена снова разлил самогон по стаканам.

– Кто его знает, Коль. Вроде ж живые… да? Должна быть, ёлы-палы… Сам много раз думал об этом. И каждый раз понимал, что нету её у них. Но всегда хотелось верить, что ошибаюсь. Вот и сейчас тебе говорю, что не знаю, а сам-то ведь знаю… Видать, обманываю сам себя, чтоб жить было не так страшно.

– И как же ты с женой-то?

– Да как! – Гена засмеялся. – Души-то, может, и нету, зато страсти – хоть отбавляй! Огонь баба, грех жаловаться, ёлы-палы. Иной раз даже не знаю, куда от неё прятаться.

Я улыбнулся, и мы чокнулись.

– За душу человеческую, – провозгласил Гена.

– За любовь, – добавил я.