Омут памяти

В целом же общественные настроения тогда были очень смутные. Единомыслие заметно сдавало свои позиции даже в партийной среде. Однажды, еще до отъезда в Канаду, где-то в году 70-м, я поехал по делам в Краснодар. На другой день появился там Виктор Голиков — помощник Брежнева по пропаганде и сельскому хозяйству. Голиков — заядлый охотник, часто навещал этот край. Поселились в партийной гостинице. Вечером зашел Григорий Золотухин — первый секретарь крайкома партии. Выпили, закусили, стали играть на бильярде. Завязался разговор.

Мы с Голиковым заговорили о положении в писательской среде. Модная тогда тема. Весь свой темперамент Голиков направил на «Новый мир», на Твардовского, Симонова, Евтушенко, Астафьева, Быкова, Абрамова, Гранина, Бакланова, Белова, Овечкина и многих других наиболее талантливых лидеров творческой интеллигенции. Он упрекал и меня за мои дезориентирующие, с его точки зрения, записки в ЦК, например, о журналах «Октябрь», «Молодая гвардия», о газете «Советская Россия», о военно-мемуарной литературе.

Спор был долгим и достаточно эмоциональным. Суть его сводилась к следующему: Голиков пытался доказать, что писатель в условиях «обострения классовой борьбы» должен служить власти четко обозначенными политическими позициями. Я же утверждал, что талантливая книга — как раз и есть высшее проявление того, что называется служением народу и обществу. «Очернители», как тогда называли писателей критического реализма, включая деревенщиков, значительно больше приносят пользы стране, чем «сладкопевцы», которые своими серыми сочинениями только дискредитируют власть и сеют бескультурье.

В частности, зашел разговор о дневниковых записках Симонова о войне. Они лежали у Голикова в сейфе. Я читал их. Голиков утверждал, что Симонов слишком много пишет о хаосе и поражениях, выпячивает глупость и безответственность командиров, противопоставляет им героизм солдат. Я, естественно, не мог согласиться с подобной точкой зрения, пытался объяснить ему, что в дневниках Симонова — реальная фронтовая жизнь, они не искажают правду о войне, а, наоборот, вызывают чувство гордости за солдата. Лучше правды — только правда. Спорили и о конкретных произведениях писателей-деревенщиков, которые, по мнению Голикова, подрывали веру в колхозный строй, извращали положение на селе.

Голикова трудно было переубедить. По его мнению, нужна такая литература о войне, которая бы поднимала боевой дух сегодняшней армии, а не запугивала ужасами войны. Что же касается литературы о внутренней жизни, то в качестве образцов верного служения Отечеству Голиков называл имена Кочетова, Софронова, Проскурина, Алексеева, Иванова и некоторых других, подобных им.

Григорий Золотухин внимательно слушал нас, а затем, обращаясь к Голикову, сказал:

— Слушай, Вить, ты ответь мне на такой вопрос. У нас в крае десятки формально организованных писателей, больше сорока. Так вот, кто поталантливее, те против нас, но их мало. С просьбами не обращаются, жалоб не пишут. Те же, кто за нас, — одно говно, все время толкутся в моей приемной, чего-то просят, кого-то разоблачают. Скажи мне, Вить, почему так получается?

— Плохо работаете с интеллигенцией, — буркнул Голиков.

— Это понятно, — ответил Золотухин. — Пошли выпьем, да и спать пора.

Подобные разговоры были характерными в те годы. Что касается моей работы, то значительная часть времени уходила на рутинную круговерть, на записки о тех или иных «ошибках» и «просчетах» газет, журналов, телевидения, радио. Партийные и советские деятели на местах любили писать всякого рода жалобы и опровержения на критические выступления прессы. Эти письма надо было «закрывать», как тогда говорили. Обычно в записках указывалось, что редактору газеты или руководителю телевидения и радио сделано замечание. На самом же деле никаких замечаний в девяноста случаях из ста не делалось — все зависело от опыта и характера того или иного работника ЦК.

Приведу пример. Звонит мне Алексей Косыгин и говорит, что в «Правде» опубликована «неправильная» статья об одном из министров, кажется о Костоусове. (В статье говорилось, что закупленное за рубежом новейшее оборудование валяется на заводских дворах, ржавеет и разворовывается.) Скажите об этом Зимянину (главный редактор «Правды»), потребовал Косыгин. Я, естественно, пообещал выполнить указание председателя Совета министров. Но не выполнил. Через некоторое время звонит первый заместитель Косыгина и член Политбюро Дмитрий Полянский и произносит восторженные слова по поводу той же статьи. Как и Косыгин, Полянский попросил меня сказать об этом Зимянину. Я не выполнил и это указание. В какой-то мере рисковал, но понимал, что оба они хотят свести какие-то счеты чужими руками. Звонки подобного рода других высоких начальников случались чуть ли не каждую неделю.