Он говорит

Он мне говорит: „Да ты в аду живёшь, под тобой пожар вечный“.

Я ему отвечал, что русскому человеку к аду не привыкать, оттого страха во мне нет.

Пожил.

Сам много поездил — в Алжире порт строил и во Вьетнаме налаживал, но больше, конечно, на Севере работал.

Я-то путешествовал по казённой надобности — на кораблях под красным флагом.

Море и берег, то есть портовые сооружения.

Ведь что остаётся от путешественника? Не фоточки эти ваши дурацкие, не хвастовство закрашенной картой мира. Не бутылки из аэропортов.

Сооружения остаются — да и те не вечны. Я смотрел в Средиземное море — только камни на дне от старых причалов.

Слова одни и остаются.

Наши путешествия обрастают словами, как днище корабля обрастает ракушками. Потом время счищает их, как рабочие в доках.

Только ничего не исчезает совсем — путевые термины приклеиваются к нашей речи.

Эти слова — случайная картина в вагонном окне — переезд, собака под дождём, женщина в оранжевой куртке, паровоз на запасном пути…

Ты проезжаешь мимо путевого термина, не задумываясь о его прошлом значении. Как не задумываешься о прежних маршрутах паровоза, не заметив заброшенной железнодорожной ветки.

Бурьян, трухлявые шпалы, дорога в никуда.

Но это сухопутное сравнение.

Путевые слова бывают заброшенными как железнодорожные пути, бывают высохшими и звонкими, как перевёрнутые старые лодки на берегу.

Иногда путевой термин остаётся на обочине, а иногда притворяется новым, будто переименованное судно.

Поскреби свежую краску, так под ней обнаружатся буквы древнего шрифта, стоит тебе выдвинуть нижний ящик комода, отгрести носки с трусами, как под истлевшими тряпками блеснёт медный бок старинной подзорной трубы.

У тебя труба подзорная в детстве была? А у меня вот была, от деда осталась.

Труба и книга Кампанеллы, „Город Солнца“ со старинным шрифтом издательства „Академия“.

Там как в учебнике астрологии — то хороший аспект Юпитера, то благоприятный Дом, то генитура, то афеты, твёрдые знаки в Зодиаке, эксцентрики, эпициклы и многое другое.

Но есть там и звучное, похожее на заклинание, слово альмукантарарат.

Это круг небесной сферы, дружок.

Круг, параллельный горизонту. Круг, все точки которого имеют одинаковое зенитное расстояние. Угловое расстояние от небесного солнца до светила, дополняет высоту светила до девяноста градусов и считается по дуге большого круга.

Морские путешествия особые — там надо чаще определять свою координату, а для этого — постоянно смотреть в небо.

А вот слово „маточка“ имеет множество значений — потому что корень его от жизни, её начала и продолжения, а навигация и есть управление жизнью. Верные координаты залог спасения этой жизни. И среди прочих значений у маточка — компаса.

У меня ещё старый компас есть. Ну, это я сам купил, в антикварном магазине на улице Марата. Старинный компас, компас поморский. Коробочка величиной со спичечный коробок, что висела у кормщика на поясе в специальном мешочке. В центре этой коробочки болталась картушка с параллельными намагниченными иглами. Была ещё раньше матка-ветромёт — диск в полметра, со стержнями по числу румбов. Восемь высоких — „ветры“, восемь средних — „межники“, а шестнадцать остальных были „малыми палками“. Слова-то какие, чуешь?

Днём это — солнечные часы, а ночью поморы ловили в прицел ветромёта Полярную звезду.

Матка образца одиннадцатого века была первым пеленгатором.

Это её помощью были картирована земля, покрытая холодным морем, справа от которой острова Новой Земли сдавливают пролив Маточкин шар.

Катятся загадочными шарами эти слова — всё потому что раньше путешествовали не бездельники, а рабочие люди. Не от скуки, а по делу.

Слова от них остались правильные.

Не дай Бог кому попробовать нас их лишить.

Трёх дней не проживёт.

А ты мне тут рассказываешь про скидки и каких-то, прости Господи, лоукостеров.

Я тебе про лобстеров, могу рассказать, да не хочу.

Нет, не надо никуда летать.

Кто не может жизнь понять на шести сотках, то её с твоими лоукостерами не поймёт, хоть каких десятиногих не ешь».

Он говорит: «Мужчины так устроены, что преувеличивают испытания, им выпавшие. Вот был у меня приятель, что считал всех баб своих за жён — и не в том дело, что вёл себя с ними, как с жёнами, а так, в воспоминаниях.

То есть у него выходило, что вот у него семьи были, а на деле — просто разврат и суетливое перепихивание. Мы-то думаем, что у него там жизненный опыт: любовь-морковь, пьяная свадьба с родственниками из Саратова, потом мучительное семейное строительство, поездка в Хургаду, ссоры и, наконец, развод. А у него только Хургада и стёртый из мобильного телефон этой бабы. Ну, так ведь это общее свойство памяти — свезли мальчика в туристический поход, а у него в памяти покорение Ермака Сибирью. Или там наоборот. Продавал человек в лихое время носки на рынке, а как подстарился, так ему кажется, что он инвестиционным фондом заведовал. А менты, которые с него за место трясли, уже кажутся частью криминальных войн с киллерами и взорванными мерседесами.

Да, собственно, я против, что ли?

Не против.