Он говорит

А потом всё изменилось — и страх перестал быть управляющей компанией.

Надо сказать, что жить вообще без управления оказалось трудно и не очень успешно.

Чего я боялся в жизни? Ну вот, кроме позора?

А я много чего боялся.

Сначала — страшных иллюстраций в детских книжках. Это были сибирские сказки Нагишкина, по которым по ним читать учился в пять лет.

Вы Нагишкина помните? Нет? А мы все помнили. Это так и спрашивали в библиотеке: „Нагишкин есть? Как — на руках?“ Что-то в этом имени было японское, ну, по крайней мере, азиатское.

Среди чёрно-белых иллюстраций в книге Нагишкина жил один болотный демон, что стоял в трясине на одной ноге. Звали его Боко и нарисован он был в книжке „Храбрый Азмун“. Страшные иллюстрации рисовал сам Нагишкин, и у меня всё время было желание узнать — кто он, человек, который заставил меня так бояться, не зная ничего ещё о страшном слове импринтинг.

Кстати, по этим сказкам, о которых я говорю, был сделан мультфильм. Тоже очень страшный — лес раскидывал загребущие ветви, а кроме болотного демона-головешки были ещё страшные каменные люди.

Впрочем, был ещё очень страшный модернистский мультфильм, снятый по мотивам знаменитой „Синей птицы“.

Этот мультфильм был ещё политическим. Там был мультипликационный капитализм, и война щёлкала зубами.

По-моему, какие-то документальные кадры туда были введены.

Ещё я боялся во сне.

В тех детских снах я боялся резинового бублика, с заключённым в него терновым венцом.

Что это был за бублик, и что за венец — ничего не знаю.

Потом, конечно, боялся тёток на улице — особенно многоюбочных цыганок, что шипели на меня и звали с собой. Я был тогда маленьким глупым бандерлогом, и их шипение для меня было властным голосом Каа.

Но потом пришла пора перевода страхов в фобии — да, я нескоро узнал, что это такое, но узнал, как и слово импринтинг.

При этом переводе страхи меняли свой смысл.

Я возненавидел яркий электрический свет в комнате ночью, что жёлтый — от ламп накаливания, что белый — от люминесцентных ламп, что трещат сверчками под потолком.

Началось это с детства — когда зимой надо было просыпаться рано и идти в школу. Я просыпался зимой и видел тонкую полосу света между косяком и дверью, свет вытекал, сочился как жидкость.

Раздавался долгий вой электрической кофемолки — это отец собирался на работу.

С тех пор я и не люблю зимнего желткового света. Лампа должна стоять на столе и выхватывать круг из чёрной комнаты. Как-то с этим связана привычка спать ногами к окну, чтобы, проснувшись, заглянуть в небо — не вставая.

Странная вещь воспоминания.

Вы ещё слушаете, да?

Там, в воспоминаниях, много ещё что есть. Журналы старые — смазанная графика трёхцветной печати „Крокодила“ и „Наука и жизнь“. В „Науке и жизни“ были мистические советы как из катушки для ниток сделать дирижабль. А потом ещё сотню полезных в хозяйстве вещей.

Называлось это, конечно „Маленькие хитрости“.

Большие хитрости — это был, разумеется, кроссворд с фрагментами. „Кроссворд с фрагментами“ был, конечно, абсолютно борхесовским описанием мира — животное, нарисованное бамбуковою кистью (восьмое по горизонтали), мохнатое северное животное (десятое по вертикали).

И тут же — фрагмент печени единорога в разрезе.

Как тут не повредиться рассудком?

А мне самому разгадать было невозможно — поскольку разгадывание это было семейным мероприятием. Примерно таким же, как игра в лото — где-нибудь на дачной веранде, под абажуром, где все в парусиновых пиджаках.

Поэтому одному заняться этим было совершенно невозможно, страшно и бессмысленно как поход на кладбище в одиночестве.

А потом уж эти кроссворды исчезли как динозавры.

Я как-то всё отвлекаюсь, но вы дослушайте.

Потом наступила пора детских школьных страхов-неврозов — того времени, когда шариковая ручка учителя ползёт по школьному журналу сверху вниз, и ищет себе жертву.

А потом и вовсе страхи стали пошлыми — что не хватит денег, что потеряешь билеты или паспорт, что не пустят туда или сюда, что придут таможенники и всё отберут. Страхи эти были мелкие, как тараканы, и, как тараканы, они были подавлены, потому что я знал про себя, что настоящий страх — там, в детстве.

И в час перед концом вернётся.

А пока он только томится в духовке.

Готовится.

Подходит.

Страх очень питателен».

Он говорит: «Подруга моя, она верстальщицей работает, сказала, что всякая женщина должна порвать со мной отношения, если я покажу ей нашего профессора. Всё потому что она поймёт, в какой бездне с такими друзьями я нахожусь.

По секрету скажу, что она считает, что никого из живущих нельзя к профессору.

Она слышала, как он пел.

Но так-то профессор — единственный, кто из наших в люди выбился.

Пьёт, конечно. Но кто без греха?

На помин пьёт и за здравие.

Ну, а какое доброе здравие у алкоголиков?

Одна беда — я научил его покупать хороший виски. Дело в том, что когда наш приятель перебрался в Англию, то спросил меня как-то, что привезти. Я ему и сказал, что мне нужен для подарка виски „Гленморанж“. „Давай, — говорю, — я у тебя его выкуплю. В Москве он сумасшедшие деньги стоит, а у тебя в три раза дешевле“.