Он говорит

Вдруг зал наполнили раскаты громового голоса. Это орал начальник „Дальстроя“ — прямо из своей ложи:

— Вон!.. Все — вон!..

И начальники лагерей, звеня своими медалями, побежали вон. Их жёны, семеня, тоже проваливались в колючие магаданские сугробы, потому что знали — лучше так, в лодочках по снегу, чем прожить лишние пять секунд в тепле, но на глазах у генерала-начальника.

Бегство из театра — абсолютно гоголевская история. Она могла произойти и в восемьсот тридцать пятом году, и в сорок девятом, и в прошлом. Что, собственно, доказывает величие и гений знаменитого русского писателя.

А теперь я посплю, чего уж там».

Он говорит: «А есть у нас предметы сакральные… Знаешь, что такое — сакральные? Ну, вот. Калашников, матрёшка, гранёный стакан… Сапёрная лопатка ещё.

Вообще, культ сапёрной лопатки у нас возник много позже угасания военного поколения.

Предки наши этими лопатками махались, отбросив опустевший пистолет-пулемёт системы Шпагина. При известной сноровке, можно было ей какого-нибудь эсэсовца зарубить, особенно в тесной траншее.

А дедушка мой по полю бежал, прижав лопатку к животу — тогда думали, что, может, спасёт от осколка на излёте.

Многие думали, может, кого-то и спасло.

Людей военного поколения мало чем можно было удивить, а уж сапёрной лопаткой во всяком случае.

Так что сапёрными лопатками ужаснулись люди, которые услышали о них, вовсе не державши их в руках.

Это произошло в 1989 году — во время известных событий в Тбилиси. Ты, поди, не знаешь, а там история был дурная, мутная, до стих пор непонятная, а теперь и вовсе всеми сторонами додуманная.

А тогда всё однозначно казалось — солдаты лопатками мирных грузин порубали.

И сразу стало понятно, что это очень Страшный Предмет, Несущий Смерть и Разрушения.

Ну, так бейсбольные биты — тоже.

Бейсбола у нас нет, а вот биты — есть.

Сапёрная лопатка, которая по уставу называлась „малая пехотная лопатка“ —… Но, впрочем, не об этом.

Я однажды познакомился по переписке с одной девушкой, что жила в Италии.

Так она пригласила к себе в гости. Всё хорошо, но она попросила меня привезти из России сапёрную лопатку.

В этом случае меня смутило то, что она не хотела в итальянский магазин идти. А там они тоже есть, как же не быть в Италии сапёрных лопаток? И пехота там есть, и сапёры, и лопатки.

Я справлялся.

В общем, следы моя знакомая путала.

Сразу мне, безо всякой Италии, прожившему здесь все девяностые годы, казалось, что она собралась прикапывать кого-нибудь в лесополосе.

Я и спрашиваю, отчего везти-то надо, сходи в свой лабаз, нашёл даже ей интернет-магазин, но она как-то заюлила.

Ну, думаю, лысенький, тебе не сюда.

Ах, знал бы кто, сколько разных приключений я упустил, руководствуясь осторожностью».

Он говорит: «Сейчас как-то принято считать, что книги ничему не учат.

Может, их просто стало много.

А вот в моё время говорили иначе, говорили „В книжках дурному не научат, плохого не скажут, гадости не напечатают“.

Нынче всякий книжный магазин — не просто книжный.

В одном наливают кофе, и пахнет тушёной капустой, в другом шелестят топографическими картами и пускают зайчики компакт-дисками. В третьем ноутбуки отвоевали место у обычных книг. На месте книжной страны расположилась канцелярская радость, царство ластиков, герцогство фломастеров и королевство тетрадей с уроками лепки из пластилина и радостным мазюканием гуашью.

Но самое страшное — не это.

Самое страшное происходит тогда, когда в книге рекомендуют написать или нарисовать что-то прямо на страницах. Старый мир треснул вовсе не тогда, когда по московским улицам начали кататься на танках. Всё началось с того, что в книгах разрешили рисовать. И это было покушение на святое — добавить своё к печатной санкционированной истине.

А ведь было святое время, когда книги учили нас жизни.

Была такая книжка, случайным образом попавшая в мою жизнь. Я вынул её из кучи других книг, списанных из университетской библиотеки.

Собственно, она и называлась: „В. Г. Архангельский и В. А. Кондратьев. Студенту об организации труда и быта“.

В этой книжке, которая может быть предоставлена любому желающему студенту для сверки своего быта и труда с образцом, было много чего интересного. Был там и фантастический распорядок жизни, и расписанные по таблицам калории, и комната общежития с крахмальной скатертью и ребристым графином.

Там был распорядок угрюмой жизни страны с запоздалым сексуальным развитием. Однако была там, нет, не глава, а абзац, про то, что называется это.

Самое главное, что в этой книге на странице девяносто пятой значилось: „Можно считать, что лучшим периодом для начала половой жизни является время окончания вуза“.

А вот не ха-ха-ха, а я так и сделал».

Он говорит: «Моя жизнь и образование были построены на страхе. Это был не страх наказания, а страх позора. Страх стать неудачником не для себя, а расстроить родителей товарищей и соратников.

А что вы хотите?

Я советский человек был. Ну, им и остался, конечно.

Это как у самураев — просрал своего господина, да всё равно остался его подчинённым, или как там ещё.