Он говорит

А тогда он говорит: «Я сумасшедших боюсь и сумасшествия боюсь — тут ведь всегда так, чего в себе подозреваешь, того и боишься. А у меня ведь пару раз припадки были — сижу я этак на стуле, а потом ощущаю, что весь в крови и лежу на полу. А кровь оттого, что у меня нос разбит и губа. А так больше ничего не помню. Ну и панические атаки у меня были несколько раз — как-то разбирал я старые газеты, складывал в стопочки. Ночью дело было, а ночь — глухая, никого со мной нет, и тут такой ужас подкатил, прямо беги вон, в морозную темень: „Кто я, откуда, зачем прожил так бестолково свою жизнь?! Как это всё стыдно, как нестерпимо, что нужно прямо разом кончить всё это!“ Но побегал по комнате и успокоился.

Тут всегда надо что-нибудь поделать: побегать, тяжесть какую-нибудь поднять. Чтобы, значит, кислород в себе уменьшить. Или подышать в пакет, но это ещё пойди, найди пакет подходящий.

А так я докторам не верю. У меня при этом даже было несколько психоаналитиков в друзьях, и как закон, как аксиому, вывел я такое правило — ни копейки! Ни копейки этим жуликам!

А то вот приходит он ко мне и говорит: такой, говорит, сеанс был тяжёлый, прям с ума схожу! Дай водки!

Хлобыстнёт сто пятьдесят грамм и видно, как ему полегчало. Ну, думаю, вот жук — для того, чтоб пациентам полегчало, он с них несметные тыщи дерёт, а верное лекарство, значит, для себя припас. Меньше пятидесяти рублёв, да и те — мои.

Ни копейки, говорю!

Или вот прислали к нам в городок инженера для насосной станции. Хороший инженер, грамотный. За границей побывал, в Париже жил. А так вижу: тоже малахольный. У него тоже панические атаки были, так он своим умом пришёл к тому, что это физическими упражнениями надо лечить. У него кеды наготове стояли, чуть что — он выпрыгивает из дома как физкультурник, и ну вокруг своей котельной круги нарезать. Так у нас собаки повадились за ним бегать — бежит он спереди, за ним целая свора, шум, лай. А как нагонять начинают, так он штакетину из забора выламывает и ну от них отмахиваться.

От такого лечения его панические атаки враз проходили.

Ну, а я так скромно лечился.

Меня настоящие врачи хвалили. Настоящие врачи — это, значит, психиатры. Вот их — уважаю. Они действительно лечат.

Мне и жена-покойница перестала являться.

Простила, значит.

В общем, как мне на суде сказали, так и вышло».

Он говорит: «Я расскажу вам, пока не подействовало снотворное, почему все ваши жизненные неудачи и человеческие обиды — фуфло. Я расскажу вам историю о том, что уважение к начальству дороже денег, а бояться мне давно надоело. И ничего мне не надо — потому что я, слышите, вы, козлы, слышал звон славы.

А вы не знаете, что это такое.

Итак, я жил однажды в иностранном городе К.

Жил не в центре, а на окраине, у леса.

Внезапно оказалось, что мои честные деньги, деньги довольно большие, вдруг завязли между винтиков чужой бюрократической машины. Мои руководители, а они были именно руководителями, а не начальниками, и хорошими людьми, пытались ссудить мне этих разноцветных денег. Но я, питаясь мюслями, давно дружил с отребьем третьего мира — с иранцами и реликтовыми тунисскими евреями одновременно, с китайцем и пакистанцем, а также крохотным человеком неизвестной народности. Он-то как раз и увидел, что я нашёл на помойке телевизор и довёл его до ума. Потом он смотрел, как я воткнул в антенный ввод витую пару и привесил на разведённые концы пару пивных банок. Мой знакомец, с трудом поменявший привычное направление письма, восхитился этим. Дело в том, что за легальную антенну нужно было платить налог, да и стоила она дорого. Скоро я делал самодельные антенны приятелям-арабам — они несли мне пока ещё полные банки, зная, что они быстро будут подготовлены к заоконной инсталляции.

И вот однажды, выйдя во внутренний дворик, я обнаружил, что из большей части окон моего дома свешиваются парные банки из-под пива, раскачивающиеся на проводах. Ветер тихо пел в них, и банки звенели.

Звенели…

Это был звон славы, слышите вы, гады! Поэтому мне ни хрена не страшно терять, и ничего никому не надо доказывать.

Всё, уснул».

Потом он говорит сурово: «А ты, парень, евреев держись. С евреями не пропадёшь. Кто за нас заступится, когда прижмут, когда обвинят в том, что мы все войны развязали из народной любви к душегубству.

И вот тогда евреи выйдут, старые такие, со своими медалями и орденскими планками, и нас защитят.

Потому что у евреев нынче сила.

Они повсюду. Тут с кем коньяку выпьешь, а после коньяка-то и не такое полезет.

Так-то беседуешь с кем в поезде — чистый татарин. И за Казань-то ему обидно, и чувствуешь, как в нём кровь татарская играет, рука к кривой сабле привычна.

А хватишь по двести из железнодорожных стаканов — глядь: он по-прежнему сидит напротив тебя, а уж чистый хасид, и шляпа на нём откуда-то взялась чёрная, и борода в крошках.

И сам у не разливает, а тебя просит, потому что вечер пятницы настал.

У них-то всё по-быстрому — у тебя ещё пятница, а у них уже суббота, и коньяк быстрее кончается.

Я евреев знаю, у меня синагога в соседнем доме.