Он говорит

Недолго мялись, откинули крюк, да и открыли, а там — девочка.

Так у меня сразу холодок по спине.

Сразу она мне не понравилась, и не в том дело, что у неё что-то во внешности такое. Как раз, наоборот, соплёй перешибёшь. Но глаза неприятные — а ведь так не поймёшь, сам, может, замёрзнешь, так будешь смертью глядеть.

А девочка явно не русская, блеет что-то на своём-то языке. Деваться некуда — напоили и спать положили.

Но ведь, понимаешь, будто сами себе чёрта за пазуху пустили.

Брат мне и говорит, давай, дескать, не спать, а сам вытащил „Сайгу“ и у стола попрятал. Достали мы водки и пустили по маленькой.

Сидим, телевизор одним глазом смотрим, а девочка в соседней комнате не спит. То там шаги к двери, то обратно к кровати. Так до утра время и скоротали, мы — тут, а она — там.

Наутро она ушла — не прощевайте, ни спасибо, ничего. Посмотрела так косо, и в сторону трассы потопала. А туда ещё полтора километра.

Вот и пойми что это было — с одной стороны, людям помогать надо, да и, может, ребёнок нас сам боялся… А с другой стороны, я потом своих знакомых шоферов спрашивал — правда, говорят, было дело. И три тыщи гробовых кому-то ведь нужны, и микроволновка кому-то не лишняя. Но не на „Газели“ они были, и не цыгане.

Тут ведь страшно что — мы с братом поутру стоим, шатаясь, смотрим, как девочка эта валеночками топ-топ на взгорок, и оба понимаем, что ежели этим вечером сам Иисус Христос нам в своём небесном сиянии постучит, то не откроем.

Такая вот тебе, мальчик, история».

И он, порывшись в сумочке, начинает доставать гостинцы.

А потом он говорит: «Мужчины как-то не очень стесняются. Женщины вроде стесняются больше. Это вовсе неправильно — перед болезнью все равны.

Я вот когда первый раз в больнице лежал — был здоровый такой.

И хер у меня был здоровый.

А тогда врачи не понимали, что со мной, стали путаться в показаниях, рассматривая мои анализы, тем более, что вышедшая из отпуска заведующая раздала всем люлей, так, что все доктора средних лет стали бегать в два раза быстрее и с выпученными, как у варёных раков, глазами.

Заведующей я заранее боялся.

И вот она пришла в палату и принялась меня осматривать.

Первым делом она обнаружила, что на мне нет трусов.

— О! — сказала она, несколько зардевшись. — Немного нескромно.

И, представляешь, как я загордился.

Сразу настроение поднялось, и самочувствие улучшилось, и лечение как-то быстрее пошло».

Или вот ещё он говорил: «А вот знал я одного дедка на Колыме, что чеченцев это… эвакуировал. Он так рассказывал, что это было очень ловко организовано, ему, сержанту, выдали бумагу на две семьи и говорят, твоё дело только эти, пусть другие хоть с пулемётом по улице бегут, не твоё это дело. И действительно, человек тридцать убежало — от тех, кто отвлекался. Их потом месяца два ловили, но уже иными методами. А в бумаге все члены семьи перечислены, да ещё пометки, где оружие лежит, стукачей-то там тоже хватало. Ну, в два часа и управились, сдали на станции под расписку А потом этот дедок вохрой служил на Колыме, да и женился на зечке. Дети у них такие пошли, что с зоны не вылезали. В общем, он мне рассказывает, что как-то в их лагерь попал один его родственник, а родственника этого он страсть как не любил. В общем, война промеж ними была, пополам с взаимной обидой. И тут смотрит этот дедок — он, точно он, с этапом пришёл в ватничке новом. Дедок в то время на вышке стоял, ну и думает: „Сниму гада, уж найду за что“. А тот, видать, тоже увидел и обо всём догадался — и ну между людьми шнырять, хотя тот его раза два целил. Ну а потом родственника этого и вовсе услали на какую-то дальнюю командировку. Порядка оттого что не было вовсе — куда захотят человека, туда и пошлют. Туда или сюда, с неправильными бумагами, а то и вовсе без бумаги, в которой всё перечислено: кто чей родственник и где оружие лежит».

Вспомнив что-то, он рассказывает: «А я мимо Мамонтовки с тоской проезжаю. Я-то теперь в Абрамцево живу. Там у меня участок тридцать соток, дом, септик… Тот, кто септик себе отрыл, тот, почитай, на землю сел. Пока у него будочка для сранья, он гость тут, а как септик — всё. Так я о Мамонтовке: там жил наш мальчик знакомый — Коля Дмитриев. Я как-то для детей решил купить детского писателя одного пятитомник. Там смешные повести такие, но потом читаю — так это ж про нашего Колю. А Коля художник и вся родня его — художники. Женщины холсты делали, дядя красил, так он и вырос. И стало у него всё получаться, он такой был правильный, а поехал с другом, тоже мальчиком на охоту — тогда и в пятнадцать лет можно было пацану с ружьём. Дружок его в яму провалился, Коля к нему бросился, да зацепился ружьём за ветку — так и не стало Коли. А он в Мамонтовке жил, — как все мы. Голодно было, сортиры на ветру, в баню раз в две недели. А сейчас — септики и всё такое. Только Коли нету».

Он говорит: «Во время переходного периода я занимался политикой. Тогда я обнаружил, что политика построена на запоминающихся фразах.