Он говорит

После этого, размазывая комаров по шее, я пошёл к своему жилью, где давно копошились мои знакомые. Немолодой мой приятель ворочался со своей престарелой подругой. Нравы были простые, как у всех стареющих туристов. Они мокро и звучно целовались, и я задремал, пропустив продолжение. Мужья и жёны остались в городе, а тут была совместная память о водяной пене и оранжевых касках….

Но прилетели, жужжа, комары. Я съел трёх из них, самых назойливых, и заставил себя уснуть.

Как только я закрыл глаза, на меня обрушился грохот горной речки, и прямо мне в лоб из сонного марева выскочил нос байдарки. Надо мне, чёрт, было тогда с ними в поход ехать, по рекам плыть, а так что — всю жизнь лётчиком, кроме неба и полосы ничего не видел».

Он задумчиво и перебирает складки одеяла и говорит: «Ты пойми, что меня всё время бесило, так история с авиакатастрофами. Людям всегда хочется узнать, отчего упал самолет, прямо в тот же день. Нет, я понимаю, есть родственники и друзья погибших. Есть множество людей, которые воспринимают катастрофу как личную обиду, да беда — расследование катастроф идёт месяц или два и даже тогда остаются вопросы. Я вот работал с инженером, что в комиссиях этих заседал, так он подтверждал. Смешливый, правда, был. Говорил, что если пассажир не пристёгнут, то лежит чёрти где, а если пристёгнут был, то сразу понятно кто где сидел. Только голые все, с них всё от удара срывает.

Но, главное, говорил, всё равно ничего не понятно.

А людям ведь во всякой беде нужно виноватого назначить. Как назначили виноватого, так все и успокаиваются. Вроде как радость и спокойствие в людях разливаются. Инженер этот говорил, что главное разу под каток этот не попасть — потом не отмоешься, даже если не виноват вовсе».

Он говорит: «Чему ты улыбаешься? У нас совсем другое время было. Например, никаких педерастов я не видел и ужасно удивился, когда Хрущев их где-то нашёл. Думал, что просто ругательство какое-то, вроде „мудака“.

Потом, конечно, расспросил своих и узнал-понял, что такое.

Сейчас вот дочь одного полковника за иностранную теннисистку вышла. Ну, у них там так можно, ну так — совет да любовь. Не знаю уж, что там полковник по этому поводу чувствует.

А у меня вот история была: мы с братом ухаживали за девушками как-то и одна мне уж больно нравилась.

Но ничего не выходило, как ни ухаживай, только траты одни. Она красивая была и, кстати, теннисом занималась. Тогда, знаешь, теннис этот был как фигурное катание… А, не то я говорю, ты не понимаешь, что тогда было фигурное катание. Что тебе про этот теннис объяснять. Но моя красивая была, и я как пёсик за ней бегал. А только спустя лет двадцать, понял, что она мужчинами вовсе не интересовалась. А приметы ведь были, да я не замечал. Она с подружкой всюду в обнимочку ездила — у нас вот разнополых… Разнополые, да — слово такое было. Так их, то есть нас, вместе в гостинице не селили. Способ, правда такой — сунешь в паспорт двадцатипятирублёвку, фиолетовую такую, и — селят. Ну так это ж какие деньги были. А этим — можно было, потому что, знаешь, их не было вовсе. Но потом нас жизнь развела, и вдруг она появилась, и как-то даже мной заинтересовалась, да только у неё что-то с головой стало. Странные какие-то вещи говорила, к какой-то подруге своей отправляла. Я работу искал, так она мне адрес дала, а там — зоопарк. Потом в гости к кому-то позвала, а там её нет, только другая подруга заплаканная. На меня волком смотрит.

Наконец, и вовсе пропала.

И тут недавно у меня дома звонок.

— Здравствуйте, — говорят, — я, говорят, старший дознаватель истринского ровэдэ такая-то.

Ну, у меня сердце обмерло, у меня ж там дача. Думаю, дом сгорел, или там мёртвого бомжа под кустом нашли, а старший дознаватель продолжает:

— Знакома вам эта… — и тут я охнул.

— Несколько лет, — честно отвечаю, — не видел. Да уж чего, лет десять. А так, говорю, знакомы, конечно.

Ну дознаватель мне говорит — понятно, спасибо, извините за беспокойство.

— Погодите, — я так заблажил. — Девушка, милая, да что ж с ней случилось?

— Пропала, — мне отвечают.

— А давно ли?

— Да года четыре назад.

Тут я всё понял. Ну четыре года, значит — всё.

— Знаете у неё с головой было… — говорю.

— Да всё мы знаем, — отвечают. И трубку повесили.

Такая вот у меня грустная история была с этим племенем.

Как вспомню, так печалюсь.

А ведь жениться хотел, не знал, что нельзя».

Он говорит: «А я в педучилище преподавал. В тот момент у нас церковное возрождение началось.

Девки были пригожие и щеголяли крестиками, которые лежали у них промеж грудей. Носили и поверх блузок, то и дело совали под нос названия праздников, но без чёткого представления, когда они значатся в календаре. Эти учительницы гуляли с братками, и то и дело я видел, что их подвозит новый парень на вишнёвой „девятке“. Я как-то спросил, так одна мне сказала про своего прежнего: „Усоп“. И глаза потупила скромно так.