Он говорит

Вдруг на меня из кустов вываливается толпа, потрясая всяким дрекольем. И при этом орут вроде:

— A-а! Убей его, Шилов!

Испугался ещё больше и, несмотря на то, что меня уверяли, что эти толкинисты — люди мирные, всё никак успокоиться не мог. Как человек взял в руки меч — пиши пропало. Если ружьё раз в год само по себе стреляет, то, значит, меч одну голову должен срубать.

Раз в год.

Просто так.

А вот и ещё одна история. Мне её подчинённые рассказали. Говорят, что туристы какие-то не остереглись, и в голодный год толкинисты на туристов напали. Всех перер-р-резали!

Вот такая история приключилась с этими туристами.

Как говорят образованные люди — нуар произошёл.

Я так верю. Можно себе представить горожан, которые, типа, на шашлыки выехали. С детками. Детки, натурально, разбрелись окрестную живность мучить, а взрослые — шашлык готовить. А тут их двуручными мечами самих пошинковали.

Когда я это рассказал в присутствии одного толкиниста, то он аж на дыбы взвился:

— Да молчи ты! А то на нас и так постоянно кто-нибудь наезжает, типа журналистов, которые, ни в чём не разбираясь, хотят делать сенсации из простого, хоть и кровавого ритуала. А тут еще ты…

Я ему честно и отвечаю:

— Да какие там сенсации… Вот однажды я просто пошёл на Мальцевский рынок, где, по слухам, одному слепому подарили вязаную шаль. Вижу, в рядах толкиенисты барахлом детским торгуют. Присмотрелся: всё в кровищ-щ-ще! Ну, спрашиваю так осторожно — откуда, дескать. А они не отвечают. Свежее мясо стали предлагать. Свежатинки, говорят, поешь.

А у самих глаза пустые. Я пригляделся, среди антрекотов — палец с обручальным кольцом.

И это меня сразу насторожило».

Он рассматривает странный медицинский прибор, что висит на стене, и говорит: «Вот я вам расскажу о главном своём открытии — эпоху определяет то, кто долговечнее: люди или вещи.

Раньше вещи переживали несколько поколений. Люди судились за кровати, спорили о праве на шкаф.

Теперь мебель и салфетки оборачиваются за одно время.

Я заметил, что в жилищах знаменитых людей есть вещи, намертво привязанные ко времени — это, собственно, очень хорошо видно по той бытовой технике, что попадает в кадр, когда знаменитость фотографируют — для интервью или для будущего некролога.

У ракетного конструктора Королева в доме стоял приемник „Телефункен“. Приемник, а, вернее, радиола — не работал. Он был памятником сумрачному германскому гению и тем машинам, где дышит европейский интеграл.

Впрочем, Королёва фотографировали мало. Но когда снимают современных ученых, особенно пожилых, то сразу видно, когда они шагнули в признание.

То есть, ты глядишь на снимок и сразу замечаешь — вот он, музыкальный комбайн „Радиотехника“.

А вот у другого академика на специальном комодике телевизор „Рубин-714“.

Расставаться с вещами трудно. Вещи живучи — и часто бывает так, что они „зажились“.

Но мебель не так беззащитна, как аппаратура звука и вида.

Неважно, добытый ли это по закрытому списку „ВЭФ“ или привезенный из командировки „Грюндиг“ что ловит ФРГ. У многоуважаемых шкафов несомненно существует душа, но вот какова душа всех этих серебристых и черных монстров?

Они исчезают стремительно и быстро.

Днём с огнём не найдёшь теперь микрокомпьютера „Микроша“.

Но как нелепо он выглядит на старых снимках. Граммофон — нет, а вот советский проигрыватель „Аккорд“ — печален и обречён.

Тогда я решил избавляться от вещей — прочь всё, ничего не надо. Меня многие принимали за психопата, а я был счастлив — сероватые стены комнаты, дощатый пол.

Я лежал на нём и вставал, кажется, только когда мне приносили пенсию. Потом её стали переводить на карточку, и жизнь стала совсем прекрасна.

Я истребил вещи, этих ненадёжных союзников в наших битвах за выживание.

Я пережил их.

И тут попал в больницу — в ад мелких предметов, набитых гниющей дрянью тумбочек, баночек с таблетками, что оставляет медсестра каждое утро с твоим изголовьем, недоеденные яблоки, вязка мёртвый и живых проводов по стенам — в общем, масса предметов.

Да, есть стимул скорее выздороветь».

Он улыбается, глядя в потолок и продолжает: «Неловкие моменты могут существовать где угодно — я вот проговорил с одной дамой минут пятнадцать о свингерах, пока не оказалось, что мы понимаем под этим словом совершенно разные вещи.

А в лихие девяностые годы я более внимательно, чем ныне, наблюдал коловерчение столичной жизни. Одна моя знакомая была любительницей группового секса, и на её вечеринках присутствовал специальный негр.

Этот негр учился у нас на инженера-строителя, да как-то задержался. Был чрезвычайно нравственный, и (по его словам) страдал от своего приработка.

Мой приятель, что ему платил, так и звал его — „Мармеладов“.

Приятель этот был странноватый. Безработный пильщик бюджетов, колесил на роскошной машине, но денег у него вечно не было.

Семей у него было несколько, он менял их вместе с работой — мы все начинали на продуктовых рынках, так и жена у него была продавщица, владелица пары контейнеров. Ты наверняка помнишь — раньше на рынках торговали не с лотков, а именно из контейнеров.