Он не хотел предавать

Судя по журналу, усадьба внешне напоминала промежуточный вариант между перевернутым вверх днищем Ноевым ковчегом и средневековым замком. Неохватные мореные бревна, белая штукатурка, красный кирпич, чугунная ковка, каменная кладка… Этот диковинный архитектурный шедевр, оказывается, входил в копилку достижений отечественного частного интерьера, о чем авторы писали без ложной скромности, уверяя потенциальных заказчиков, что «на пути к его воплощению прошли через собственную стилистическую эволюцию, а также эволюцию вкусов хозяев»… «В интерьере нет парадного величия, скорее, ставка сделана на простоту и комфорт, способствующие расслаблению и отдыху». Фотографии, снабженные пояснительными ярлыками-подписями, помогали совершить виртуальное путешествие по усадьбе: «Двери в гостиной — оригинальный авторский объект», «камин — центр композиции всего первого этажа», «аскетичную кухню «хай-тек» удачно оживляет большое количество полезной кухонной утвари», «отделанный состаренной керамической плиткой сводчатый потолок и стены, мастерски покрытые венецианской штукатуркой с фактурой мрамора, навевают ассоциации с римскими термами. Столешница из уральского камня — достойное драгоценное дополнение».

При всех драгоценных дополнениях у Георгия от личного знакомства с усадьбой сложилось стойкое ощущение, что далекого от искусства Завальнюка жестоко облапошила шайка модных архитекторов.

В комнату вошла домработница, поставила на столик рядом с Георгием серебристый поднос с чашкой кофе и тарелочкой коричневого сахара. Вообще-то Гольцов кофе пил редко, но сейчас решил не отказываться.

— Скажите, а Алена Ивановна здесь еще работает? — спросил он, размешивая ложечкой сахар.

Но оказалось, новая прислуга даже не была знакома с предыдущей. Видимо, домработница Завальнюков у новых хозяев не прижилась. Где ее сейчас можно найти?

Наконец о нем вспомнили. Наследница вошла в комнату тяжелой поступью, шурша широкой шифоновой юбкой.

— Идемте, мы уже закончили.

Георгий встал и пошел за ней. Благодаря журнальному экскурсу в прошлое, он заметил, что усадьба Завальнюка подверглась генеральному переустройству. Не только двор и фасад, но и внутренние помещения дома приспосабливались под вкус новой владелицы. Часть вещей, признанных ненужными, горестно ожидала своей участи на застекленной веранде. Среди них, накрытые простынями, стояли на полу картины.

— Можно полюбопытствовать? — замедлив шаг, спросил Георгий.

Наследница махнула рукой.

— Смотрите. Не знаю, что с ними делать? — пожаловалась она, равнодушно разглядывая живописные полотна. — Продать, наверное, надо. Ух, сколько возни!

Большинство полотен, на взгляд Гольцова, ничего интересного не представляли: пейзажи, натюрморты… Живописные поделки уровня Арбата и измайловского вернисажа. Одна так и вовсе шедевр в своем роде: и береста, и янтарь, и рамка сплетена из лозы… Видимо, поначалу Завальнюк большим художественным вкусом не отличался, но постепенно научился отличать шедевры от поделок, потому что в доме Георгий видел вещи интересные. А может, их привезли с собой новые хозяева?

— А это… Это ведь Арамов? — спросил Георгий, сняв чехол с последней картины и с удивлением обнаружив там очень любопытный женский портрет.

Наследница молча кивнула, глядя на портрет со смешанным чувством.

— Вернисажная вещь, — забросил удочку Гольцов. — Почему вы не хотите ее оставить у себя?

Он не разбирался в живописи, но, с тех пор как Мочалов просветил его насчет личной жизни Любови Кричевской, Георгий заинтересовался творчеством спившегося питерского гения.

— Потому что это портрет второй жены моего отца, — объяснила наследница, посчитав вопрос исчерпанным.

Георгий поднял портрет за тяжелую багетную раму. Картина была выполнена в свободной манере. (Когда далекие от искусства люди используют словосочетание «свободная манера», это значит, что соответствие оригиналу меньше, чем у Карла Брюллова, но больше, чем у Пикассо.) Еще не зная, какую роковую роль сыграл этот небольшой, пятьдесят на семьдесят, портрет в жизни его покойного владельца, Георгий поставил его на стол и, отступив на пару шагов, издали стал рассматривать изображенную на портрете женщину.

Любовь Кричевская на портрете была совсем не та, какую он успел запомнить со встречи в Шереметьеве-2. С портрета на Гольцова смотрела, грациозно повернувшись вполоборота назад, необыкновенной красоты женщина в серебристо-голубом вечернем платье с глубоко обнаженной спиной. Левая рука ее небрежным жестом касалась щеки. Точеные, мраморные пальцы скользили по губам — то ли женщина откидывала прядь волос, то ли говорила: «Тсс!» — прикладывая палец к губам. На безымянном пальце сверкал драгоценный перстень. С обнаженного плеча соскальзывал искрящийся мех черно-бурой лисицы. Осанка королевы, взгляд чарующий, нежный, губы трогательные. По этим трогательным губам и глазам с поволокой с трудом, но можно было угадать ту гриппующую блондиночку с косичкой, которой Малышев в аэропорту подарил упаковку бумажных носовых платков.