Он придет

– Нет, нет! Это все равно ничего не изменит. – Он сделал глубокий вдох. – В пересказе все сводится к эпизоду из какой-нибудь сопливой «мыльной оперы». Джеффри и Крюгер интересовались одной и той же девушкой, открыто это высказывали. Пылали страсти, но вроде все было тихо. Джеффри приходил ко мне и изливал свою тоску. Я вовсю изображал психолога-любителя – от профессоров часто требуется обеспечивать эмоциональную поддержку своим студентам – и, должен признаться, подошел к делу со всей ответственностью. Убеждал его забыть эту девушку, зная, что она собой представляет, и прекрасно сознавая, что в подобном столкновении интересов никакая победа Джеффри не светит. Молодняк Джедсона столь же предсказуем, как почтовые голуби, которые всегда возвращаются в свою голубятню. Так всегда поступали и их предки. Девушке суждено было связать себя узами только с кем-то из своих. Впереди Джеффри ждали куда лучшие вещи, куда более тонкие вещи – целая жизнь возможностей и приключений.

Но он ничего не слушал. Будто рыцарь старых времен, был полностью обуян благородством своей миссии. Победить Черного Рыцаря, спасти прекрасную даму… Полнейшая чушь – но он был натуральный младенец. Невинное дитя.

Ван дер Грааф примолк – у него перехватило дыхание. Лицо приобрело нездоровый зеленоватый оттенок, и я забеспокоился о его здоровье.

– Может, действительно пока прервемся? – предложил я. – Я могу вернуться завтра.

– Ни в коем случае! Я не останусь здесь, в своем одиночном заключении, с ядовитым куском, застрявшим у меня в зобу! – Он прокашлялся. – Я продолжу, а вы сидите и внимательно слушайте.

– Хорошо, профессор.

– А теперь, на чем я там остановился… Ах да, на Джеффри в качестве Белого Рыцаря. Дурачок! Противостояние между ним и Тимоти Крюгером только продолжалось и нагнаивалось. Все остальные подвергли Джеффри остракизму – на Крюгера в кампусе чуть ли не молились, он пользовался огромным авторитетом. Я стал для Джеффри единственным источником поддержки. Направление наших бесед изменилось. Больше никаких интеллектуальных обменов мнениями. Теперь я занимался психотерапией по полной программе – в этом роде деятельности я не слишком-то ловок, но чувствовал, что не могу просто бросить парня. Я был всем, чем он располагал.

Кульминации это достигло на борцовском матче. Оба парня занимались греко-римской борьбой. Оба договорились встретиться поздно ночью, в пустом спортзале, только один на один, и по-мужски разобраться между собой. Сам я не борец – по вполне очевидным причинам, – но все-таки в курсе, что этот спорт четко структурирован, изобилует правилами, а критерии победы четко прописаны. Джеффри нравилась борьба как раз по этой причине – для своего возраста парень отличался высокой самодисциплиной. Он вошел в этот зал живым и здоровым, а покинул его на носилках, с переломом спины и шеи, живой только в растительном смысле этого слова. Через три дня он умер.

– И его смерть списали на несчастный случай, – тихо проговорил я.

– Такова была официальная версия. Крюгер сказал, что оба оказались вовлечены в какую-то сложную серию захватов, и в результате переплетения торсов, рук и ног Джеффри получил серьезную травму. А кто может это оспорить – несчастные случаи нередки на борцовских поединках… В худшем случае все выглядело так, будто два незрелых юнца просто проявили глупую безответственность. Но для тех из нас, кто знал Тимоти, кто понимал всю глубину соперничества между ними, это было далеко не удовлетворительное объяснение. Колледж страстно желал замять случившееся, а полиция была только рада взять под козырек – зачем переть на миллионы Крюгеров, когда есть еще сотни бедных людей, которые совершают преступления?

Я был на похоронах Джеффри – специально слетал в Айдахо. И перед самым отъездом в аэропорт столкнулся с Тимоти в кампусе. Теперь-то я понимаю, что он наверняка сам меня искал. – Губы ван дер Граафа сжались, морщинки вокруг них углубились, словно кто-то затянул шнурком вещевой мешок. – Он нагнал меня возле статуи Основателя. «Слышал, вы уезжаете, профессор», – бросил он. «Да, – отозвался я, – вечером улетаю в Бойсе». «Сказать последнее прости вашему юному прихожанину?» – спросил он. На лице у него было выражение совершеннейшей невинности, деланой невинности – господи, он же актер, так что мог манипулировать чертами лица по собственной воле! «А вам-то какое дело?» – спросил я. Он наклонился к земле, подобрал сухую дубовую веточку, надменно ухмыльнулся – такую же ухмылку вы можете видеть на фотографиях охранников нацистских концлагерей, мучающих заключенных, – с хрустом сломал веточку в пальцах и дал ей упасть на землю. А потом рассмеялся.