Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы

Во-первых, он, Сталин, поручил сделать публикацию о предателе Гарри Трумэне, президенте Америки, не кому-нибудь, а Борису Горбатову, еврею по национальности. Поскольку в Штатах во время войны значительно увеличилось влияние еврейских кругов в прессе, можно рассчитывать, что далеко не все газеты за океаном выступят против публикации «Литературной газеты», а, наоборот, перепечатают пассажи из опуса Горбатова, особенно республиканцы, – выборы на носу, надо валить демократического кандидата Трумэна. Во-вторых, эта публикация есть не что иное, как пробный шар в переориентации не только советского народа, но и европейцев на нового противника, на человека, отринувшего идеи Рузвельта, а следовательно, и всей Большой Тройки, и, наконец, в-третьих, позиция Гарримана – после такого рода публикации – поможет выработать курс на будущее: как будет реагировать Вашингтон на сокрушительные удары такого и не только такого рода? Кампания в прессе? Пусть. У нас их прессу не читают. А если какого-то рода санкциями? Какими именно? Где? Как скоро? С другой стороны, предстоят серьезные события в России, время «братьев и сестер» военной поры прошло, надо кончать с неизбежным либерализмом, отмеченным печатью союзничества с Западом; поговорили – и будет, время работы, суровой дисциплины, абсолютного единомыслия, иначе Россию из руин не поднять, народ надо держать в руках, направляя и контролируя каждый шаг.

Работник секретариата Сталина сказал послу, что он доложит помощнику генералиссимуса о его звонке незамедлительно, попросил оставить телефон, пообещав связаться в течение десяти минут.

И – ровно через десять минут – перезвонил, пригласив господина Гарримана прибыть в Кремль в восемнадцать тридцать.

…Гарриман вошел в кабинет Сталина, зажав в правом кулаке номер «Литературной газеты», – тогда она выходила на четырех страницах, объемом «Известий»:

– Вы видели это, маршал?! – спросил он, вытянув руку с газетой.

– Здравствуйте, господин Гарриман, – поднявшись из-за стола, Сталин пошел ему навстречу. – Рад вас видеть, присаживайтесь, пожалуйста. Что будете пить?

– После этой статьи, – Гарриман кивнул на газету, по-прежнему зажатую в кулаке, – полагается пить коньяк за упокой наших союзнических отношений.

– Рискованно, – ответил Сталин. – Вам же предстоит составлять телеграмму в государственный департамент, давать рекомендации Белому дому… Неловко, если за океаном поймут, что вы делали эту работу нетрезвым… Что же касается номера «Литературной газеты», то я его прочитал лишь перед обедом…

– И каково ваше мнение?

– Видите ли, господин Гарриман, будь это напечатано в «Правде» или «Известиях», словом, в газетах, принадлежащих партии и правительству, – медленно, словно бы взвешивая каждое слово, ответил Сталин, – мы бы серьезно наказали главных редакторов за такого рода публикацию, можете мне поверить… Однако у нас в стране есть лишь одна газета, не подчиняющаяся ни ЦК, ни Совнаркому… Это газета Союза писателей… Конечно, если вы внесете официальный протест, мы еще больше ужесточим цензуру, еще более ужесточим политконтроль… Но ведь это именно то, за что нас так журят в вашей стране… Неужели вы хотите, чтобы мы завернули гайки?

Гарриман мгновение сидел, окостенев от гнева, а потом рассмеялся, поняв весь ужас того положения, в которое он себя поставил: неужели ему, представителю демократического мира, пристало просить тирана начать новые чистки?! Даже против тех, кто написал пасквиль о президенте? Если он, Гарриман, будет настаивать на этом, то, можно не сомневаться, кара свершится, но мир будет проинформирован, что это произошло по настоянию Соединенных Штатов…

– Мы не хотим, чтобы вы «заворачивали гайки», маршал. Да и потом, рано или поздно резьба может свернуться…

– У нас хорошая сталь, – ответил Сталин. – Мы верим в ее надежность… Тем не менее я обещаю выполнить вашу просьбу: мы попросим компетентные органы, занимающиеся литературой, быть особо внимательными, кто может поручиться за то, что выкинут литераторы, благодарю вас за совет…

…Этот разговор произошел, когда Ахматова и Зощенко были уже «выброшены» из литературной жизни страны; предстояла кампания по травле «космополитов»; в большой политике мелочей не существует – думая о стратегии, не упускай из виду тактику…

10

В пятидесятых, во время обсуждения кандидатов на соискание Сталинских премий, Александр Фадеев в Кремль не явился.

– Где он? – спросил Сталин помощника.

Поскребышев ответил:

– Прихворнул.

Сталин усмехнулся: знал, что это слово обозначает известную слабость первого секретаря Союза писателей, случавшуюся с ним во время стрессовых ситуаций.

– А Тихонов где? – поинтересовался он, продолжая медленно прохаживаться по кабинету – согбенный, в мягких кавказских ичигах; брюки с маршальскими лампасами заправлены трубочками, военный френч обвис, словно стекая с сутулых старческих, очень узеньких плеч.

– Болен, – ответил Поскребышев.

– Что, и этот страдает? – спросил генералиссимус.

– Нет, нет, простуда, – ответил Поскребышев, – ему не разрешили приехать врачи, боятся, не носитель ли бацилл…