Он уходя спросил

На папиросной фабрике Хвощова вызвала в кабинет директора и главного бухгалтера, а мы с Видоком сели сбоку, скромно. («Не обращайте внимания, это слепой массажист с собакой-поводырем».) Скоро мы оба заклевали носом под монотонный бубнеж про проценты, отгрузки, мешкотару и проблемы картонажного цеха.

Я встрепенулся, услышав слово «забастовка».

– …И не только у нас, а на многих столичных предприятиях, – говорил директор. – Вдруг откуда ни возьмись, после долгого затишья. Как пчелиный рой: з-з-з-з, зззабастовка, зззабастовка. И у нас тоже неспокойно. Хуже всего, что старые работницы стакнулись с молодыми. Обычно они ведь не любят друг друга – у старых плата выше.

– Вы, надеюсь, не забываете сталкивать их между собой? – спросила хозяйка.

– Делаем всё, как у нас разработано: разделяем и властвуем. Обычно помогает. Но все вдруг загорелись «пролетарской солидарностью» – выучили новый термин. И пошло-поехало, почти как в девятьсот пятом. Будто эпидемия гриппа.

Я пожалел, что не побывал на службе и не заглянул в последние полицейские сводки. Если на заводах и фабриках вдруг пробудились стачечные настроения, тут вряд ли обошлось без большевистской агитации. Меня сейчас интересовало всё, связанное с большевиками.

– В подобной ситуации главное – не упустить момент, когда события примут необратимый характер, – сказала Хвощова. – Заводилы всё те же? У баб Федякина, у девок Салазкина? Запускайте ко мне обеих. А сами удалитесь, я поговорю с ними по-женски.

Примерно через четверть часа в кабинет вошли две работницы. Одна лет сорока, неторопливая, плосколицая. Другая совсем юная, в повязанном по-пиратски платке, остроносая.

– Здравствуйте, Аглая Степановна. Здравствуй, Тося, – приветствовала их фабрикантша. – Антон Леонардович говорит, что в цехах собираются бастовать. Чем недовольны? Чего добиваетесь? Мы всегда договаривались. Может быть, договоримся и теперь. Да вы садитесь, садитесь. На него не глядите, он вас не видит. Он слепой. Руками меня лечит. Опять спину и плечи ломит, прямо спать по ночам не могу, как в прошлом году.

– А я говорила, парной капустный лист класть надо, моей свекрови завсегда помогает, – охотно поддержала беседу та, что старше. Как ее? Федякина.

Но вторая, Салазкина, звонко сказала:

– После про здоровье потолкуем. Чем мы недовольны, интересуетесь? А почитай всем. Плотите мало, особенно нашей сестре – ученице, сушильщице, ворошильщице. На «Лаферме» и то лучше рассчитывают. Бабам, которые мужние, тож беда. Что ни день сверхурочные, а когда детишек кормить-пользовать?

– Погоди, Тоська, про баб я скажу, – перебила ее Федякина. – Дитям присмотр нужон, материнский глаз, забота. Сейчас мы как устраиваемся? По двое на одном месте работаем. Одна на фабрике, другая – за хозяйством и детишками, на два дома доглядывает. Нам выходит денег наполовину меньше, фабрике рук не хватает и оттого нас заставляют работать после смены. Не дело это. Нету больше нашего терпежу. Вы как знаете, Алевтина Романовна…

– …А мы будем бастовать! – перехватила инициативу молодая. – И требования наши такие: чтоб девкам, которые в ученичестве и на черных работах, платить вдвое…

– И семейных больше одиннадцати часов на фабрике не держать, – закончила вторая. – Такое наше общее слово. Вот.

Я с любопытством ждал, как поведет себя Хвощова.

– Ой, плечи мои плечи, – жалобно простонала она. – Видно, слягу я. А может, и вовсе помру. Без меня тут живите, как хотите. С Антон Леонардовичем договаривайтесь. Что ты сидишь сиднем?! Помогай, мочи нет!

Это адресовалось мне.

Я вскочил, изобразил некоторую дезориентацию, постучал палкой по полу.

Федякина подошла, взяла меня за локоть, подвела к хозяйке.

– Давай, дядя, давай. Сделай ей облегчение.

Я встал позади Хвощовой, стал осторожно мять ей плечи. Они были налитые, как у циркового силача.

– Облегчение? – страдальческим голосом повторила Алевтина Романовна. – Облегчение всем нужно. Мне ли баб не понять? Я сама мать, никогда не имею времени с дочкой провести. Растет, как чертополох, на чужих руках.

– Брось, Алевтина Романовна, дурами-то нас не считай. За твоей дочкой, как за царевной, нянька ходит, – укорила Федякина.

– И с вашими то же будет, – сказала Хвощова. – Я детские ясли открою. Станете туда отводить, к хорошим нянькам. Будут у вас детишки и чистые, и сытые, и под присмотром. Сверхурочные я отменю, если все опытные работницы начнут на фабрику ходить каждый день.

– Это… это годяще, – сначала медленно, а потом, поразмыслив, всё оживленнее заговорила Федякина. – Если дети рядом будут, но под приглядом, можно и поработать. Опять же за полную плату. Столкуемся, Романовна.

– Мы же договаривались заодно быть! – крикнула Салазкина. – Погоди, она еще нам, девкам, прибавки не дала!