Она читала на ночь

Юля не верила. По ночам она ходила из угла в угол, напрасно пытаясь выдавить хоть слезинку из сухих, воспаленных глаз. Слезы высохли, как и ее сердце. Ну почему это должно было произойти именно с ней? Чем она прогневила Бога? Она не была распущенной женщиной, пустышкой и мотовкой, любила своего мужа, растила сына, создавала в доме уют и тепло. Ни красотой, ни умом Господь ее не обидел. А вот счастья… счастья не дал! У любви, о которой она мечтала, которую ждала, оказались совсем иные, необъяснимые законы, жестокие и беспощадные. Любовь, призванная дарить радость, окрылять и поднимать в небеса, теперь убивала ее.

Юле все опротивело. Вещи, деньги, люди, окружающая природа и даже собственное тело. Она не могла больше смотреть на себя в зеркало. Она не могла есть, не могла спать, ходить на работу, разговаривать. Ганна отвезла в клинику ее заявление об уходе. Главврач звонил ей несколько раз, но госпожа Чигоренко не пожелала с ним разговаривать. Она не отключала телефон только потому, что надеялась на звонок Филиппа.

Трубку брала Ганна и, узнав, что это не хозяин, без всяких объяснений опускала ее на рычаг.

– Нельзя так себя изводить, – твердила Ганна, следуя за хозяйкой по пятам с испуганным и расстроенным видом. – У вас же дите малое. А ну как что худое приключится?

– Ах, отстань, пожалуйста, – вяло отмахивалась Юля. – Что со мной может приключиться? Не ходи за мной как тень. Это невыносимо!

Стыдно признаться, но Юля начала избегать сына. Алешка напоминал ей Филиппа так остро и мучительно, что хотелось выть, как волчица на луну.

– Забери его, Ганна! – просила она, запираясь у себя в комнате, где они с Филиппом провели первый счастливый и безмятежный год супружества. – Я не могу его видеть!

– Нешто так можно? Дите при чем? Оно невинное, аки ангел небесный! – ворчала Ганна, но забирала мальчика, кормила его, играла, водила на прогулки.

– Где папа? – спрашивал Алешка, заглядывая Ганне в глаза.

– Уехал твой папа, – вздыхала она, украдкой смахивая слезы. – Далеко уехал.

– А он приедет?

– Приедет! – сердилась Ганна. – Куды ему деваться?

Ребенок надолго уходил в себя, понимая, что его вопросы раздражают взрослых – и маму, и даже няньку, к которой он привязался всем сердцем.

Юля решила выбросить все вещи Филиппа. Она связала их в одни огромный узел и велела Ганне вынести его на помойку. Та пришла в ужас, заглянув внутрь и обнаружив там новые костюмы, свитера, брюки, рубашки и обувь хозяина.

– Ну уж нет! – заявила она сама себе. – Этакое добро на мусорку не выкидывают. И как у Юлии Марковны рука поднялась? А когда Филипп Алексеевич вернется, что он станет носить?

Ганна потихоньку сложила вещи и спрятала их в сарае. Авось, пригодятся еще.

Юля ходила по дому как лунатик, ничем не занимаясь, ни к чему не проявляя интереса. Она полностью отрешилась от мира, оказавшегося таким несправедливым.

Разве она не старалась быть верной, порядочной женой, любящей матерью? И где же награда? Что она получила взамен? Филипп ушел от нее. И к кому? К Миленко, которая не блистает ни умом, ни внешностью, ни молодостью, и вообще… не умеет тарелку вымыть как следует. Злость на подругу душила Юлю, лишала ее последних сил. Как Ксения могла? Ведь они росли вместе! Делились самым сокровенным, бросались друг к другу на помощь, встречали вместе праздники, коротали будни… Кому же верить? Или вовсе нет на земле ни дружбы, ни преданности?

Юля разобрала все свои бумаги, все фотографии и уничтожила память о Ксении. Она с наслаждением рвала детские снимки, где они вместе катались на карусели, обнимались, стояли под елкой, шли в школу с одинаковыми ранцами за спиной. Потом пришел черед юности. Вот Ксения рисует картину, вот сидит на скамейке в парке, вот… Клочья фотографий летали по всей комнате подобно дьявольскому конфетти.

– Ненавижу! – твердила Юля. – Ненавижу! Будь ты проклята! Гадина! Тварь!

Ей казалось мало, что фотографии порваны, и она принималась топтать их ногами, с остервенением, с лютостью, которых в себе не подозревала.

Периоды отчаяния сменялись апатией, когда Юля целыми днями лежала на кровати, глядя в потолок и не реагируя на слова Ганны. Потом она все же вставала, нечесаная, полуодетая спускалась вниз, насильно заставляла себя пить чай, что-то жевать.

– Вот и хорошо, – радовалась Ганна. – Вот и славно. Вы поплачьте, Юлия Марковна. Поплачьте…

И Юля начала плакать. Она оплакивала надежды своей юности, чистые и светлые, которым не суждено было сбыться. Она оплакивала свою любовь, которую Филипп не оценил и отбросил, как ненужный хлам. Оплакивала сына, который будет теперь расти без отца. Свою одинокую старость и даже смерть. Все это ей придется пережить без Филиппа.

– А может быть, мне лучше умереть? – спросила она как-то Ганну за завтраком.

– Да вы что?! – возмутилась та. – Господь с вами, Юлия Марковна! Ведь это грех великий… самому себя жизни лишить.

– Почему грех?

Юля забыла, что тоже так считала: самоубийство – глупый и бессмысленный поступок, который совершают люди трусливые и малодушные. А теперь… это выглядело по-другому, сулило избавление от страданий.