Она днём спит

Кто видел упругую чёрную гладь
И белую плоскость живую?
Солнце захочет меня обглодать,
Глядь —
Я над ним же жирую.
Кто выел округою красную плоть,
Её изнутри разрывая?
Кололся, но медлил совсем заколоть,
Потом, как одышливый мысленный крот,
Разрыл, а она блядь живая.
Разбил, как помешивай масляный сон
Фарфоровым ртом малолетки,
Где мышкой молочный зубок унесён,
Как будто не первый и ветхий.
Не мышкой, но фейкой зобок разгрызём,
Засунем под мышку копейку,
За щёку другим безвозвратным облом
Теперь зацепиться посмей-ка.
Семейка лежит, вожделея рядком.
Жалейка визжит, точно жалит о ком,
Где нет никого, но кого-то
Толчком вызывает небесный партком
В подземный райком оборота.

«Где дуб стоял, многоочит…»

Где дуб стоял, многоочит,
Покрытый карими зрачками,
Там парк кричит
И пар шкворчит
На вялом солнце закипая.
И, раздвигая ноги врозь,
Земля из-под земли выходит,
За прахом прах, за горстью горсть
Передвигает по природе
Не прирождённой, городской,
Насаженной, как из-под палки
Крестьянский дом скрестил доской
Свои занозистые лапки.

«Брат Олежек…»

Брат Олежек,
Блат олешек,
Плат орешек —
Сколько платьев у дерева,
Листьев у доски,
Из которой нарежут пешек
Земляные глинистые пески,
Гнилистые мостки
Не скрипнут, но хлипнут
Всей своей влагой, впившейся в волокно —
Корень пил её, и она впилась,
Ствол сосал её
Лип —
Кую сласть,
А теперь ветер и песок
Тоже пьют её, как сок,
Давным-давно
Люди были деревьями,
А деревья были людьми,
Как мошенники на доверии
Тёрлись ласковые дымы,
Они тоже были, как ствол и крона,
А их корни росли в печах.
Все росли, одного Закона
Всем хватало. Но вот печаль
Не хотела быть деревом, не хотела быть братом,
А хотела быть лодкой в таких печах,
Где бы правым и виноватым
Каждый сам себя назначал.
И была она так прозрачна,
Так светла была, что за пар
Её принял любой палач, но
Не тот, кто ещё не пал,
Кто жил сам на глубоких ветках
И смотрел высоту пустот,
Брат Олежек,
Блат олешек,
Плат орешек
Охотник меткий
И всегда попадает в рот.
Когда люди были деревьями,
Но деревья уже без сил
Голосили, и староверами
Их назвали, он нас простил
И сорвался плодом и азбукой,
И пророком и колуном
Его голос сухой, неласковый
Пошевеливал в каждом дно,
И, наверное, кто-то заново
Пожалел и не стал бы жечь,
Как кора пожимает ранами
Изнутри дровяную печь,
Но печаль стала новой азбукой,
Угловатой и нефтяной,
Оттого он всегда опаздывал
За горючей её спиной.

«Здесь букет, обращённый в гербарий…»