Она друг Пушкина была. Часть 1

Совершенно новая, утаённая от биографов страничка жизни Поэта! Обратите внимание — Пушкин надеялся встретить свою S. К. у Фикельмон. Значит, это была дама высшего аристократического общества. В салоне Долли вертелось много поляков — корнет Кавалергардского полка Роман Сангушко, сенатор на русской службе Марцелин Любомирский, графы Любинские — сын и отец Томаш (министр юстиции Царства Польского), князь Любецкий — министр финансов Польши, князья Радзивилл и особенно отличаемые графиней Фикельмон — помощник статс-секретаря по департаменту Царства Польского Адам Ленский и князь Ефстафий Сапега. Все они были из приятельского круга Собаньской. Князя Любомирского, семью Сапеги (за одного из сыновей князя Сапеги вышла замуж её дочь) и графа Потоцкого она назовёт в письме к Бенкендорфу в числе людей, составляющих её постоянное варшавское общество. Вполне возможно, что в начале апреля Собаньская вдруг объявилась в Петербурге. Незнакомка в записи Пушкина обозначена её инициалами — К. S. Или правильнее С. S. — именно так подписала она свою записку к Поэту. У Каролины были веские основания для приезда в столицу — она пыталась вернуть благосклонность императора и, вероятно, добивалась у него аудиенции. Подробнее об этом расскажу в следующей главе. В Петербурге польские друзья ввели Собаньскую в салон Долли Фикельмон. Пушкин встретился с ней — и вновь завертелась любовная карусель. Чем кончилось изъяснение с Каролиной — неизвестно. Да и чем оно могло кончиться, когда оба уже нашли успокоение в семейной жизни. К тому же у Собаньской были в это время заботы и поважней. Посмотрим, нет ли у самого Пушкина следов этой апрельской встречи. Вот, пожалуйста, — неожиданное раздумье о дремоте своего бытия:

Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь.
Надолго ли?.. а кажется, прошли
Дни мрачных бурь, дни горьких искушений.

А вот ещё одно, незавершённое — не ей, но и о ней тоже:

Я думал сердце позабыло
Способность лёгкую страдать.
Я говорил: тому, что было,
Уж не бывать! уж не бывать!
Прошли восторги и печали
И легковерные мечты…

В общем-то не густо. У семейного Пушкина всё меньше стихов, всё больше прозы. Поищем среди прозаических произведений. Вот где её след — в начатых в 1834 г. повестях «Мы проводили вечер на даче…» и «Египетские ночи». Горестные раздумья о судьбе Собаньской (она-таки добилась своего — вышла наконец замуж за Витта!) эхом откликнулись в образе Клеопатры. Тема стихотворения 1824 г. стала сюжетом этих двух произведений.

Молодой человек, стоявший у камина (это, конечно же, сам Пушкин, вот и его привычка — с скрещёнными руками опираться на стенку камина или косяк двери), <…> в первый раз вмешался в разговор.

— Для меня, — сказал он, — женщина самая удивительная — Клеопатра.

— Клеопатра? — сказали гости. — Да, конечно… однако почему ж?

— Есть черта в её жизни, которая так врезалась в моё воображение, что я не могу взглянуть почти ни на одну женщину, чтоб тотчас не подумать о Клеопатре.

— Что ж это за черта? — спросила хозяйка. — Расскажите.

— Не могу, мудрено рассказать.

— А что? разве неблагопристойно?

— Да, как почти всё, что живо рисует ужасные нравы древности.

— Ах! расскажите, расскажите.

— Ах, нет, не рассказывайте, — прервала Вольская, вдова по разводу, опустив чопорно огненные свои глаза…

Вот она, Собаньская! — вдова по разводу с огненными глазами и её новой ханжеской привычкой чопорно опускать их. Герой, Алексей Иваныч, поломавшись, наконец изрёк неблагопристойную суть:

— Дело в том, что Клеопатра торговала своею красотою и что многие купили её ночи ценою своей жизни…

— Какой ужас! — сказали дамы. — Что же вы тут нашли удивительного?