Она и кошки

И все же Тоска не могла преодолеть душевный кризис, охвативший ее во время первой грозы; он оказался таким сильным, что у нее даже начали появляться провалы памяти. Дедушка тоже нередко забывал, какое сегодня число, как называется та или иная вещь, что у него в карманах. Мать ругалась: ему нельзя было поручить даже самое пустяковое дело. Достаточно нескольких анализов — и подозрения подтвердятся. Диабет — болезнь наследственная, и в тот ужасный момент реакция ее была инстинктивной, она сразу вспомнила, что давали дедушке до того, как начали колоть инсулин. Сода помогла, и это только усилило ее страхи. Изо всех сил стараясь не поддаваться панике, она все время обновляла меню — свое и кошачье — и тщательнее обычного мыла лестницу, окна, ухаживала за растениями. Но летом за работой всегда мучит жажда, хочется выпить. Тоска всякий раз, еще до того, как уступить соблазну, чувствовала себя виноватой. Пристрастие к алкоголю она считала пороком сродни рукоблудию, которого должно стыдиться. Но она неизменно находила себе оправдания, обвиняя судьбу, лишившую ее человеческого общения, сделавшую кошатницей, которая вызывает брезгливое чувство у тех, кто богаче и счастливее. Теперь, когда она была почти уверена в своем заболевании, тайный порок автоматически превращался в смертный грех. В тяжкий грех самоубийства — ведь его даже Господь не прощает.

Тоска всегда испытывала ужас перед насильственной смертью. Стоило ей прочитать или услышать о каком-нибудь жутком случае самоубийства или зверском убийстве, она тут же стремилась на улицу, к людям, только бы не быть одной. Она уже не верила, что ее тусклое, убогое существование когда-нибудь изменится, но мирилась с этим как с неизбежностью. В церковь она ходила лишь затем, чтобы побыть немного среди людей, но там, как ни странно, чувствовала себя более одинокой: чужие лица, на всех полное равнодушие к ней и ее судьбе. А Он там, наверху, вряд ли ее жалует, иначе не бросил бы одну в пустоте бороться с болезнями и утешаться лишь воспоминаниями, которые уж никто у нее не отнимет. Несколько раз она пыталась убедить себя, что, чем жить такой жизнью, лучше разом оборвать все страдания. Но что-то мешало поверить в полную бессмысленность собственной жизни. Жила же она ради Миммо, теперь может жить для Поппы или какого-нибудь другого создания, нуждающегося в защите. А гнетущий страх, тревогу можно унять, заглушить, подавить, опустившись в хмельную негу. Конечно, это трусость — бежать от настоящего, искать забвения, но трусость вполне объяснимая, достойная сострадания. Если Бог есть, он наверняка снисходительно посмотрит на нее, потрясет огромной белой бородой и не отправит ее в ад только за то, что она пыталась забыться в четырех стенах, где никого нет, кроме призраков и кошек. В памяти всплывали образы убогих, нищих, которые в мороз спят на скамейках, завернувшись в газеты, ходят в лохмотьях, с протянутой рукой. Она вспомнила пьесу Бертолацци «Наш Милан»: ей в общем-то понравилось, но после она сказала Марио, что предпочитает другой театр, где светло, весело и не щемит сердце от этой серой беспросветной нищеты. А еще они часто спорили, надо ли защищать от несправедливости людей, покорно терпящих оскорбления. Марио считал, что у каждого хватит собственного достоинства, чтобы защитить себя и жить по-человечески. Но тогда почему его жизнь, от которой будто лучились чистота и тепло, оборвалась так глупо и несправедливо? А ведь однажды случай спас ему жизнь, отняв ее у тех солдат, его товарищей. Возможно ли, спрашивала себя Тоска, чтобы теперь судьба в равной мере ожесточилась на меня из-за пристрастия, которое всем так или иначе прощается? Неужели единственная слабость, единственная отрада и спасение в этой пустоте, где ей выпало жить, должны привести к смертельному исходу?

Она барахталась в паутине сомнений и в конце концов всякий раз уступала преступной тяге, караулившей ее, словно ядовитая змея. Правда, ее немного отвлек начавшийся чемпионат мира по футболу. Как-то днем она сидела дома и безуспешно пыталась отделаться от одного жуткого воспоминания. Вскоре после войны они куда-то поехали с матерью и, не найдя гостиницы, были вынуждены провести ночь на вокзале. Прямо напротив них лежал пьяный; у него все торчало наружу из расстегнутой ширинки выцветших бесформенных штанов, и она, девочка, все время невольно смотрела туда, хотя мать несколько раз пересаживала ее на другое место. От той ночи у Тоски осталось чувство стыда и омерзения, преследовавшее ее по сю пору.

Внезапно она вздрогнула от победного многоголосого рева. Выглянула на улицу: никого — и тут поняла, что рев доносится из открытых окон, где сидят люди и лица их обращены в одном и том же направлении. Ну конечно же, чемпионат мира. После смерти мужа Тоска разлюбила спортивные соревнования: уж слишком они напоминали Марио, страстного болельщика, заражавшего и ее своим энтузиазмом. Поэтому теперь, как только на экране телевизора появлялись футболисты, теннисисты или другие спортсмены, она тут же переключала на другую программу.