Она (Новая японская проза)

В странном, свежеотстроенном доме я молча прокладывала себе дорогу сквозь толпу. Бабка приходилась мне родней по матери, и искать ее, пожалуй, следовало не в Поминальном или Новогоднем зале, а в Похоронном. Только дорогу туда отыскать было трудно. Сколько же родственников уже перемерло с моего рождения, если все эти люди с пустыми равнодушными лицами — ожившие мертвецы?! Но как отличить от них всамделишных живых? — только по красным траурным одеждам, думала я. Некоторые покойники и в самом деле являлись в платьях, потрясавших взоры, но те, что специально готовились к торжеству, облачились в красное и были неотличимы от прочих гостей.

В суете и толчее многие, казалось, позабыли о цели собрания. Но я упорно помнила о бабушке. Пока я гадала, кто есть кто, толпа забурлила и оттеснила меня. Тут некто коснулся моего плеча, и, оглянувшись, я увидала исхудавшего, болезненного вида человека лет сорока с лишним. Чем-то он походил на моего косноязычного дядю: среднего роста, с крохотным личиком, родинки на обеих щеках, выпяченный подбородок. Ласково, даже жеманно, он поинтересовался, узнаю ли я его. Я ответила, что не узнаю. Со своим изможденным лицом он еще ласковее произнес:

— Яёи-тян, наслышан, как ты бедовала в Токио.

Это не местный говор, скорее — диалект Киото. На смуглом лице проступает странная слабая улыбка.

Впрочем, мне претит его панибратство. Но меня-то звали не Яёи.

— Если позволите, я — не Яёи. Мое имя — Сэнбон.

Произнося это, я заметила, что стараюсь избегать местных оборотов. Со странной ласковостью, даже как-то жалостливо мой собеседник заговорил со мной, точно с близким человеком:

— Отчего ты так недобра ко мне, Яёи? Вспомни, мы едва поженились, и через полдня ты сбежала от меня, только и успели, что свадебные бокалы осушить! Забыла?!

— Но меня всегда звали Сэнбон, я не Яёи, позвольте заметить.

Мягкость незнакомца исчезла, сменившись злобой, так что и мне пришлось взять официальный тон. Хотя вряд ли он уловил перемену.

— Восемнадцать лет минуло, разве нет? Успела в университет поступить. А как разъелась! Но ты и прежде худобой не отличалась.

— Вы ошибаетесь! Все это — вовсе не про меня!

Я решила поставить на место своего странного собеседника, внезапно меня осенило, и я спросила:

— А вообще-то вы живой или покойник?

— Живой.

Сомнительно… одет он явно не для церемонии: широченные брюки пепельного цвета и несвежая белая рубаха с отложным воротником. Внезапно он ввинтился в толпу и исчез. А мне вдруг почудилось, что я вижу родителей. Впрочем, они и шагу навстречу не сделали — то ли не узнали меня, то ли были поглощены поиском собственных предков…

Мой взгляд невольно отыскивал в толпе мужчин и женщин возраста моих родителей, лат, примерно, шестидесяти; столько им было в момент нашей разлуки. Они где-то здесь, отец и мать, но ни лиц, ни фигур различить не удавалось. Все льнули к усопшим; вовсе не родителям, а деду с бабушкой, дяде и тете, престарелой сестрице и прочей родне продолжали жаловаться на злую долю — катались по земле, рыдали, орали так, что многие даже обмочились, — ну чисто малые дети!

Впрочем, с шестидесятилетними подобное происходило еще при жизни их родителей. Уж такие у нас в роду отцы, такие, как говорится, и дети. Случалось много странного, но и странным же образом все утрясалось. Достигалось согласие, но мои родители продолжали оставаться для меня загадкой.

Постепенно живые обретали дорогих им покойников и растекались по залам для более тесного общения. Сутолоки стало меньше. Постепенно я приноровилась пробираться сквозь людской водоворот и медленно двигалась, минуя залы Новогодний, Поминальный… Бабушка почему-то оказалась в Праздничном, хотя на ней и было летнее кимоно; ласточки на фоне травы; фон серебристо-мышиного цвета с легким белым очерком рисунке; зеленый пояс оби из «бананового» полотна, словно глазурь на чашке цвета слабого чайного настоя. Она как раз закрывала нежно-бежевый кружевной французский зонтик. Значит, когда-то она бывала и в этом доме родни по отцу. Круг ее знакомств был необычайно широк. Она исправно являлась даже на второстепенные поминки, при том, что ее дочь почти разошлась с мужем; потому и помнить ее должны были, пожалуй, лучше, чем иных оживших из главного рода.

Нынче здесь толпились ожившие, посторонних почти не было, они много превосходили числом отцовскую родню, хотя, возможно, те предпочитали не задерживаться в зале. Праздничный зал был по размеру циновок в тридцать, живые и мертвые плотными рядами сидели друг против друга, перемежая смех рыданиями. Бабушка, точно актер на сцене, свой смех обращала в равной мере ко всем собравшимся. Меня сразу заметили, и лавина симпатии обрушилась на меня; хотя по виду все казалось до крайности изысканным, но грубые слова и обороты употреблялись с легкостью.

— Рада, что все вы пожаловали сюда. А ты откуда взялась? Видать, издалека явилась.