Она (Новая японская проза)

Именно бабушка старалась воспитать во мне умение хоть иногда встать вровень с простым людом, но я всегда грешила высокомерием. Ни лицом, ни голосом я не походила на бабку. И хотя кому-то, глядя на меня, могли припомниться фамильные черты Савано, но никто из Савано отродясь не вел себя с такой вызывающей вульгарностью.

Боясь шевельнуться, я вглядывалась в бабушкино лицо. Хотелось поведать ей о разрыве с родителями. Хотелось плакать. Бабушка сохраняла полное спокойствие и не обращала на меня ни малейшего внимания.

— Из Нагои пришлось взять такси. Как же я устала!

«При жизни она разговаривала иначе», — подумала я. Тогда она, завидя меня, обязательно ухитрялась что-нибудь учудить, выражая свою радость от встречи. То ли притворялась, то ли в самом деле ее до слез умилял собственный рассказ о том, каким очаровательным созданием была я в два-три годика. А теперь и близко не подойдет!

— К тому же водитель не знал дороги. У меня горло пересохло, но даже сока нельзя было купить!

Бабушка всегда умела с первым встречным заговорить о своих собственных нуждах, но прежде эта ее манера не проявлялась в общении со мной, зато теперь она вела себя со мной, своей внучкой, словно с чужим человеком. Разумеется, я не сразу уловила, что она попросту забыла меня, а потому отозвалась на ее слова в привычном с детства грубовато-шутливом тоне:

— Что-что? На такси из Нагои? На поезде-то лучше, а тут кто бы не устал! Да, небось, и поясницу ломит?

Неожиданно бабушку задело столь бесцеремонное обращение со стороны внучки, ее ласковости — как не бывало, она даже нешуточную обиду попыталась изобразить. Впрочем, безуспешно. Она кокетливо повела плечиком, изящно склонила голову и капризным голосом молвила:

— В поездах, знаешь ли, попадается невесть кто, а я приучена быть равно любезной с каждым. Это

утомляет.

— Да почему же с каждым-то?!

Тут бабушка вдруг меняет тему разговора. Впрочем, представление продолжается.

— Э-э, ты кто будешь? Видно, жизнь тебя изменила… хотя, постой-постой, пожалуй, я тебя узнала. Припоминаю: красивое форменное платье, успехи в школьном футболе…

Она обращает ко мне смеющееся лицо, удивительно обаятельное, обычно так она очаровывает тех, кто видит ее впервые. Потом с изумлением оглядывает окружающих. Каждый жест выверен, она опять словно на сцене играет. Так было и при жизни. То она обращается к давным-давно исчезнувшей юной особе в форме: та добивалась успехов в спорте и заслуживает одобрения; упоминание о футболе (кстати сказать, играла я в бейсбол) — повод скорчить очередную гримасу. Главное, заморочить собеседника и повеселиться, пусть и без всякого повода, самой.

Внезапно речь ее становится бессвязной.

— Где это мы? Где мой Такио-тян? Сколько все же ему лет? И кто он, этот Такио? — забормотала бабушка.

В полном изумлении я отправилась в Зал Двухсотлетних поминок. Здесь было посвободнее, а мне требовалось хотя бы дух перевести. К слову, Такио — первая бабкина любовь.

Конечно, до меня доходили слухи, что на двухсотлетнюю панихиду являются ожившие мертвецы. Но. ведь, такая церемония случается не чаще, чем раз в столетие, никто ничего доподлинно не знает: оживают ли только те, кто похоронены неподалеку и имеют возможность прийти на праздник, или покойники воскресают повсюду, но не все получают приглашение и некоторые являются незваными на встречу с живыми? Как бы то ни было, но приезжать на такси из Нагои — такое никакому мертвецу и в голову бы не пришло! Правда, бабушка, похоже, думает иначе.

В Поминальном зале никого из знакомых не оказалось, на глаза попалась только «с младенчества обреченная смерти» госпожа Синэко, чистившая яблоко. Вполне естественно, что она здесь. Помнится, в доме родителей моего отца она была непременной участницей больших поминальных служб и всегда при этом чистила и резала яблоки, угощая гостей. Не только она знала всех присутствовавших на подобных церемониях, но и ее с яблоком в руке запомнили многие и многие. Именно ее привычная фигура должна была нынче служить верной приметой того, что мертвые ожили и присутствуют на поминках. Ни я, ни иные прочие, верно, не могли представить себе Синэко-сан за другим занятием.

В былые времена во время поминальной службы (кто-нибудь обязательно говорил: «О-о, да это же госпожа Синэко!», — а другой отзывался эхом: «Изволит яблоко чистить». Госпожа Синэко при жизни треть года проводила в главной родовой усадьбе; вышла замуж за вдовца, но с детьми его не ужилась и закончила свои дни в чужих краях при весьма запутанных обстоятельствах. Известно, что еще за несколько лет до смерти моей бабки, отцовой матери, состоя при ней компаньонкой, она уже только и знала, что чистить яблоки да помнить в лицо всех гостей. Вообще-то, никого из тех, кто мог бы доподлинно знать, кем была Синэко-сан в главной родовой усадьбе — служанкой или родственницей — уже и на свете нет. Разумеется, кое-кто должен бы появиться на двухсотлетних поминках, но я уже поняла, общаясь с бабушкой, что от этих оживших истины не узнаешь.