Она слишком любила красное

Бедняжка! Ее тело в мгновение ока было изуродовано до неузнаваемости и превращено в кровавое месиво. Большой Боря в страхе бросил грабли и забился в дальний угол загона. Он голосил на всю округу и звал на помощь людей. Я же, изображая из себя героя, продолжал держаться от Джека Потрошителя на доступном расстоянии. Не увеличивая, но и не уменьшая мысленно проведенную мною допустимую черту. Подоспевшие работники скотного двора накинули быку на рога прочные веревки и с трудом смогли отвести его от истерзанного трупа моей жены.

Мне постоянно передавали соболезнования, говорили какие-то утешительные слова, но я не чувствовал себя несчастным вдовцом. Да, я нахмурил брови, наморщил без того отвратительный лоб, скривил толстые губы, похожие на две перезревшие сливы, но душа моя ликовала от восторга. Теперь я имел безупречное алиби. Я думал только о том, как бы скорее встретиться с ее любовником и нанести ему смертельный удар.

– Иван Васильевич! Я ни в чем не виноват… – оправдывался Большой Боря. – Роман Александрович видел, что я не сделал ничего дурного. Бык словно взбесился, Иван Васильевич… Он внезапно набросился на вашу дочь. Виктория могла спастись, если бы не подошла к Джеку Потрошителю слишком близко. Я ни в чем не виноват! Ваша дочь всегда подходила к этому быку… Я не раз предупреждал ее об опасности, Иван Васильевич… Ах, какое несчастье! Какое несчастье… Роман Александрович бросился на помощь, но разве он мог остановить этого зверя. Вы сами никогда не запрещали Виктории подходить к этому чудовищу. Я ни в чем не виноват! Я убирал мусор… Спросите у вашего зятя! Виктория сама подошла к Джеку Потрошителю. Какое несчастье! Какое несчастье, Иван Васильевич…

31

Отец Виктории не присутствовал на ее похоронах. Он перенес инфаркт и обессиленный лежал в постели. Ее могилка была усыпана полевыми цветами.

– Крепитесь, Роман Александрович! – говорили мне местные жители, стараясь хоть как-то смягчить мое горе. – Господь позаботится о ее душе. Теперь все несчастья для нее позади. Виктория обрела вечный покой. Вы любили ее, Роман Александрович, и она безумно любила вас… Такое горе! Такая жуткая смерть! Ивану Васильевичу давно нужно было избавиться от Джека Потрошителя…

Я, как мог, изображал из себя горем убитого супруга. Даже Большой Боря, который убедил участкового в моей невиновности, тоже подошел ко мне и протянул мозолистую волосатую руку.

– Прими искренние соболезнования, дружище! Ты же сам видел, что я ничего не мог сделать…

– Тебя никто не обвиняет, Большой Боря, – с дрожью в голосе сказал я.

– Мне следовало запретить вашей супруге подходить так близко к этому убийце…

– Кто же знал, что он взбесится?

– Она всегда подходила к Джеку Потрошителю, и он никогда не смотрел на нее косым взглядом. А тут… Прости меня, дружище…

– Спасибо, Большой Боря! – ответил я поникшим голосом. – Надеюсь, у тебя не возникнет неприятностей. Я убедил вашего следователя в твоей непричастности к случившемуся…

– Знаю, дружище! Я тоже был у него. Я рассказал участковому о том, что ты стоял за изгородью, а потом бросился на помощь.

Мы крепко пожали друг другу руки.

Этот закоренелый алкоголик даже не заметил, когда я перелез через ограду. Как я уже говорил, его несусветная глупость была мне только на пользу.

В течение нескольких последних дней, на которые я был вынужден задержаться на ферме моего тестя, по вполне понятным причинам меня можно было легко найти на кладбище. Я постоянно сидел возле могилы Виктории. Я был там с утра и до позднего вечера. Я страдал от голода, но упорно отказывался от пищи, ограничившись лишь кусочком ржаного хлеба и стаканом холодной воды. Мое горе должно было выглядеть искренним и неподдельным. Иногда до меня доходили слухи, что я начинаю терять рассудок. Глупцы! Разве они могли знать, что все эти дни я ликовал от восхищения перед собственной гениальностью. Меня переполняла гордость за содеянное преступление. Теперь все мысли я направлял на свою очередную жертву. Я произвел один самосуд и тут же вынес второй приговор. Данила Луговой был обречен на смерть. Он не имел права подать кассационную жалобу. Я даже специально не сообщил в Мурманск о причине моей задержки. Я хотел, чтобы Данила был первым, кто узнает от меня о случившемся несчастье. Я мечтал посмотреть ему в глаза и увидеть, как у него опустятся руки, и, не выдержав истинного горя, обрушившегося на него, он проронит слезу. Я стремился запечатлеть его в моей памяти жалким и беспомощным человеком, страдающим от потери возлюбленной.

В тот день, когда я наконец-то был просто обязан вернуться на Кольский полуостров, я, как обычно, находился у могилки Виктории. Здесь была поистине мертвая тишина. Меня никто не отвлекал от моих мыслей, и я имел возможность спокойно сосредоточиться на следующем преступлении. Заметив приближающуюся Светлану, я прикинулся настоящим безумцем, у которого помутился разум.