Она же Грейс

Саймон все явственнее чувствует в своей руке ладонь Лидии. Маленькую и горячую. В комнате слишком тесно и поэтому неуютно. Ему хотелось бы отстраниться, но Лидия вцепилась в него железной хваткой. Саймон надеется, что этого никто не заметит. Рука затекла, он скрещивает ноги. Внезапно ему представляются ноги Рэчел Хамфри в одних чулках, и он хватается за них, пытаясь удержать вырывающуюся женщину. Правда, она вырывается понарошку и наблюдает сквозь полуопущенные ресницы за тем, какое впечатление на него производит. Извивается, будто верткий угорь. Умоляет, словно пленница. Ее – или его – скользкая, потная кожа, ее влажные волосы, рассыпавшиеся по лицу, по губам – и так каждую ночь. В заточении. Когда он лижет ее кожу, та блестит, словно атлас. Так не может дальше продолжаться.

– Спросите ее, – говорит он, – вступала ли она в отношения с Джеймсом Макдермоттом.

Он не собирался задавать этот вопрос, по крайней мере – в начале, и к тому же так откровенно. Но разве не это, – как он теперь понимает, – он больше всего жаждет узнать?

Дюпон ровным голосом повторяет вопрос Грейс. Наступает пауза, затем Грейс смеется. Или за нее смеется кто-то другой – на Грейс это не похоже.

– Отношения, доктор? Что вы имеете в виду? – Голос тонкий, дрожащий, слезливый – но он здесь и он насторожен. – Ну и ханжа вы, доктор! Вы хотите узнать, целовалась и спала ли я с ним? Был ли он моим любовником? Да?

– Да, – отвечает Саймон. Он потрясен, но старается этого не показывать. Он ожидал ряда односложных слов, простых «да» и «нет», выуженных из ее летаргии и ступора: ряда вынужденных, сонных ответов на его настойчивые расспросы. Но только не подобного грубого издевательства. Этот голос не может принадлежать Грейс – но в таком случае чей же он?

– Занималась ли я с ним тем, чем вы сами хотели бы заняться с той потаскушкой, что схватила вас за руку? – Слышится сухой, сдавленный смешок.

Лидия открывает в изумлении рот и отдергивает руку, словно бы обжегшись. Грейс снова смеется:

– Вы хотите это узнать, и я вам расскажу. Да, я встречалась с ним на улице, во дворе, в одной ночной сорочке, при свете луны. Я прижималась к нему и позволяла целовать и лапать меня во всех тех местах, доктор, где и вам хотелось бы меня облапить. Ведь я знаю, о чем вы думаете, когда сидите со мной в той душной комнатушке для шитья. Но на этом все и закончилось, доктор. Больше я ему ничего не разрешила. Я водила его за нос, и мистера Киннира тоже. Заставляла обоих плясать под свою дудку!

– Спросите ее, зачем, – говорит Саймон. Он не понимает, что происходит, но быть может, это его последняя возможность во всем разобраться. Он должен сохранять спокойствие и продолжать расследование. Собственный голос кажется ему хриплым карканьем.

– Я дышала вот так, – продолжает Грейс, сладострастно постанывая. – Вилась да изгибалась всем телом. После такого он говорил, что готов на что угодно. – Она прыскает со смеху. – Зачем? Ах, доктор, вы всегда спрашиваете, зачем. Везде суете свой нос, да и не только нос. Ишь какой любопытный! Но вы же знаете, доктор, любопытному на днях прищемили нос в дверях. Остерегайтесь этой мышки рядом с вами и ее пушистой мышиной норки!

К удивлению Саймона, преподобный Верринджер хмыкает. Или, возможно, он кашляет.

– Это возмутительно! – восклицает жена коменданта. – Я не буду здесь сидеть и слушать подобные непристойности! Лидия, пошли отсюда!

Она приподнимается, шурша юбками.

– Прошу вас, не обессудьте, – призывает Дюпон. – Перед интересами науки скромность должна отступить на второй план.

Саймону кажется, что все это – уже чересчур. Он должен взять или хотя бы попытаться взять инициативу на себя: нужно помешать Грейс читать его мысли. Ему рассказывали о ясновидческих способностях людей, находящихся под гипнозом, но он никогда в это не верил.

– Спросите ее, – решительно требует он, – спускалась ли она в погреб мистера Киннира в субботу 23 июля 1843 года.

– Погреб, – говорит Дюпон. – Вы должны представить себе погреб, Грейс. Вернитесь обратно во времени, спуститесь в пространстве…

– Да, – отвечает Грейс своим новым, тонким голоском. – Иду через вестибюль, подымаю люк, спускаюсь по ступенькам в погреб. Бочонки с виски, овощи в ящиках с песком. Там, на полу. Да, я была в погребе.

– Спросите, видела ли она там Нэнси?

– Ну да, я ее видела. – Пауза. – Как вижу сейчас вас, доктор. Сквозь покрывало. Не только вижу, но и слышу.

Дюпон удивлен.

– Странно, – бормочет он, – впрочем, такие случаи известны.

– Она была жива? – спрашивает Саймон. – Она была еще жива, когда вы ее увидели?

Хихикает:

– Полужива, полумертва. Ее нужно было, – пронзительно хохочет, – избавить от страданий.

Преподобный Верринджер громко вздыхает. Сердце Саймона бешено колотится.

– Вы помогли ее задушить? – спрашивает он.

– Ее задушили моей косынкой. – Снова щебет и хихиканье. – На ней был такой миленький узорчик!

– Какой позор, – бормочет Верринджер. Наверное, думает обо всех потраченных на нее молитвах, а также – чернилах и бумаге. О письмах, прошениях, о своей слепой вере.