Они не те, кем кажутся (сборник)

Аккордеон пел, музыка неслась от стен и до стен, торжественно разливаясь в пространстве. И в ней было столько чувства, что люди оставляли все свои насущные дела. Они выходили из палаток, из подсобных помещений, отовсюду, где застала их мелодия.

«К оружию, граждане. Постройтесь в батальоны», – пальцы Пьера порхали по клавишам и легко рождали нужные ноты.

Уже собралась большая толпа, ее тревожный гул нарастал, но не мог заглушить инструмент. Наоборот, словно подбрасывая в огонь дрова, чувства людей только усиливали великую музыку.

Юный музыкант шел по станции, которую сотрясала «Марсельеза». Он не слышал, как щелкнул затвор, досылая патрон в патронник. Не видел подручных Филиппа, которые сжимали в руках оружие и бросали на шефа вопросительные взгляды. Не заметил он и самого Ламбера, который, кажется, уже все понял и с серым лицом смотрел на растущую толпу. Пьер играл в последний раз. Он знал, что, как бы ни обернулось, никогда уже эта песня не зазвучит здесь в подобных обстоятельствах. Или изменится мир, или не станет самого Пьера. Он отчетливо понял, что это и был миг, для которого он был рожден. А значит, это был день его счастья.

Юрий Мори Командирские

– Часы хорошие! – Черт переминался с ноги на ногу, просительно глядя на продавца. – Классные часы, мужик. С автоподзаводом! Возьми, а?

Он тряхнул потертыми командирскими, сквозь мутное стекло которых стрелки еще было видно, а вот цифры – уже не очень. Концы ремня, торчащие из кулака, в полутьме станции напоминали крылья пойманного случайно жука-мутанта.

Хотя таких и не бывает.

Продавец приложил часы к уху и довольно осклабился:

– А чего! Тикают, гады…

Улыбка у него была глуповатая, детская, она больше подошла бы предмету торгов – щуплому пацану лет десяти, наряженному в сшитую из мешков одежку. И штаны, и рубаха были ему маловаты, делая парня еще более убогим на вид.

Да и улыбки на сморщенном – не по возрасту – лице не было. Вряд ли кто стал бы улыбаться, когда его продают. Точнее сказать – меняют. На часы.

– Забирай! – сказал продавец. Он так и держал хронометр возле уха, радуясь одному ему слышимой мелодии.

Тик-так. Тик…

Черт взял веревку, привязанную к ошейнику пацана, и поспешил отойти: передумает еще любитель часов. Наслушается и передумает. Всю жизнь одни огорчения, не тянет испытать новое здесь и сейчас. Так что – поправить ремень автомата за спиной, захлестнувший лямку рюкзака, и домой.

Станция Безымянка бурлила базаром. Пусть раз в неделю, но со всех окрестностей сюда волокли все – старые книжки, одежду, патроны, грибы в самодельных корзинках, сплетенных из проволоки от электрокабелей, обувь из автопокрышек и пахнущий плесенью чай со Спортивной.

Рабами тоже торговали, не без этого: не афишируя, но и не скрываясь.

– Звать тебя как? – спросил Черт. Не то чтобы его это волновало, но дорога долгая, а говорить «эй, ты!» неохота.

– Слава… – пробурчал мальчишка. Вид у него был кислый, торчащая из ворота рубахи тонкая гусиная шея вся покрыта какими-то складками и наростами. Как бы больной не оказался, старик тогда не возьмет. – Святослав, если полностью.

– А я – Черт, – усмехнулся покупатель. – Меня все так зовут. У нас, на Советской.

– Злой, что ли, поэтому? – уточнил пацан. Веревка не давала ему отойти в сторону, он так и прыгал вплотную, почти наступая на ноги мужчине. Но не наступал, умудрялся как-то обойтись без этого.

– Нет, не злой, – хмыкнул Черт. – Говорят, серой изо рта воняет. Я-то сам не чую.

Мальчишка пожал плечами. Говорить было недосуг: кто-то пролил остро пахнущую грибовуху прямо на перрон, не вляпаться бы. И не порезаться – среди лохмотьев браги в свете оставшихся плафонов блестели осколки стекла.

«Богатая станция, торговая… – подумал Черт, давя сапогами мусор. – А живут как на помойке. Ни освещения толком, ни порядка. И грязно везде».

Платформа заканчивалась. С ней сперва поредели, а потом и вовсе исчезли продавцы всего на свете, вот уже лестница вниз виднеется. Часовой стоит, недовольный, как пьяница без бутылки.

– Жену прикупил? – заржал он.

– А, это… ну, в рыло? – набравшись храбрости, спросил Черт. – У нас на Советской с мальцами не балуются, это вы тут… свободных нравов. Притон разврата.

Часовой смерил его взглядом, плюнул в сторону, но больше не придирался. Отвернулся вовсе.

Спустились по ржавой лесенке: Слава впереди, его временный хозяин – за ним. Черт брезгливо посмотрел на лысоватую макушку пацана: сквозь редкие волосенки – скорее, пух какой-то – просвечивала темная кожа, тоже бугристая, как после ожога. Точно, не особо здоровый…

Эх, влетит от старика.

По спине мальчишки шла косая полустертая надпись Date of manufacture… А вот самой даты не было: неровный шов на отвороте дырки для правой руки.

Возле первого же узкого и довольно низкого – не в пример потолку самой станции – тюбинга Черт натянул веревку. Пацан едва не упал, но остановился молча. Терпеливый. Это хорошо.

– Я зажгу факел, – ковыряясь в пропахшем паленым рюкзаке, сказал Черт. – Ты понесешь. И чтобы без фокусов, понял?