Они штурмовали Зимний

— Пища богов! — смакуя, похвалил Гошка. Руки у Виталия были туго стянуты. Их резало ремнем. Пытаясь высвободиться, он извивался на полу и, плача от злости, требовал:

— Развяжите… Мне больно. Снимите ремни, говорю!.. Сами ворюги, жрут чужие пирожные, а других обвиняют. Я пожалуюсь, не думайте, что так пройдет…

Но его выкрики никак не действовали на гимназистов. Съев пирожные, они вытерли руки об аверкинскую шапку и закурили.

— Зря нервничаешь, Мокруха, — выпустив несколько колец дыма в воздух, сказал Хилков. — Жаловаться тебе некуда. Из гимназии прогонят, а в полиции — самого сцапают. Мы лакомимся за деньги, которые ты у нас украл. Так что тут все по закону, не подкопаешься. Вот покурим немного кальяну, отдохнем и начнем судить тебя. Палачом назначаю Меднова, прокурором — Антона Мержевецкого, а сам буду главным судьей. Прошу приступить к допросу.

Меднов, прозванный в гимназии за дикую силу «Медей-Печенегом», снял с себя ремень и, хлестнув им Аверкина, спросил:

— Преступник Мокруха, признавайся, — зачем сюда пришел? Кто твоя жертва?

— А вам какое дело? Не скажу! А за ремень — камнем еще получишь!

— Обвиняемый, не грубить! За грубость буду наказывать, — басом предупредил Хилков. — Прошу перед судом отвечать вежливо… и только одну правду.

Меднов еще раз ударил ремнем и потребовал:

Говори, кому носишь пирожные и шоколад? — Отстань, чертов Печенег! — взвизгнул Виталий и связанными ногами лягнул Меднова.

О! Это уже наглость, господа, — заключил «судья». — Накладываю штраф: отрубить ему две банки!

«Палач» с такой лихостью выполнил приказание Хилкова, что Виталию показалось, будто ему оторвали на животе два кусочка кожи.

— Ты, подлец, долго еще будешь преследовать Тусю Бонич? — спросил «прокурор».

«Ах, вот кто! Она, подлюга, прислала их сюда! — понял Виталий. — Поэтому и сама не пришла. Ну, ладно же, предательница, я отомщу тебе». В злости он стал наговаривать на Тусю: — Я не преследовал, сна сама зазывала сюда и лезла целоваться.

— К тебе, к Мокрухе, лезла? — не поверил Хилков. Он переглянулся с Медей-Печенегом, и они, развеселясь, издевательски заржали. А «прокурор» побледнел.

— Да, ко мне, — твердил свое Виталий. — Но не дарма, она требовала, чтобы я ей шоколад носил.

— Лжешь, подлец! — не вытерпев, выкрикнул Мержевецкий и ударил Аверкина по щеке.

— Заткните поганую пасть. или я изувечу!

— Затыкай! — приказал Хилков «палачу». — Суду все понятно.

Медя-Печенег, зажав Виталию нос, запихал ему в рот скрученный шарф. «Судья» поднялся и объявил приговор:

— За воровство, наглость и вранье — приговариваю Мокруху к двадцати пяти горячим. При этом предупреждаю: если он еще раз появится в наших местах и будет приставать к девчонкам, — то изловить его, вора, подвесить головой вниз и нанести пятьдесят ударов палкой по голым пяткам. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Приступить к экзекуции.

«Палач» немедля повернул связанного Аверкина лицом вниз. Один из гимназистов уселся на плечи. Другой на ноги и спустил Виталию штаны…

Широкий и толстый ремень, имевший на конце медную петлю застежки, бил больно. Ягодицы точно обжигало кипятком. Аверкин не мог шелохнуться. Он взмок от боли и захлебывался в крике, но его никто не слышал.

Когда гимназисты, развязав затекшие руки и ноги Виталия, отпустили его, он не смог подняться, а только охнул и опять ткнулся лицом в грязный затоптанный пол. Мержевецкий, пихнув его ногой, предупредил:

— Если пожалуешься, — хуже будет! Запомни! Гимназисты забрали папиросы и, — выскочив из будки, захлопнули дверь.

Отлежавшись, Виталий в темноте побрел домой. В окне Туси Бонич сиял яркий свет. Она, наверное, торжествовала. Он отломил от водосточной трубы толстую сосульку, чтобы бросить ее в стекло, но передумал: «Сегодня мне не убежать. Еще успею отомстить. Никому из них пощады не будет».

Несколько дней он не мог сесть, спал только на правом боку и животе, но никому не жаловался. Накачивая из бочки пиво и разнося его по столикам, Виталий обдумывал, как лучше наказать гимназистов.

В «Красный кабачок» часто заходили парни с Емельяновки, пиратствовавшие в Гавани и на реке Екатерингофке. Они продавали кабатчику то, что им удавалось стащить с кораблей и барж, покупали вино и уходили хулиганить в Екатерингофский сад. Вот этих емельяновских пиратов Виталий и решил нанять для мщения. Рассказав их главарю — Мишке Ершастому, — что нужно сделать с гимназистами, Аверкин спросил:

— Сколько за работу возьмете водки?

— За каждого гимназиста по бутылке, — не задумываясь, ответил Мишка-Ершастый. — Разделаем так, что родная мать не узнает.

— Идет, — согласился Виталий.

Вечером в темноте он наклеил на окно Туси Бонич крошечную записку: «В четверг в пять часов жду на старом месте В.». Ему все еще не верилось, что девочка предала его. «Если старшеклассники не придут, — значит, она не виновата», — думал он.

В четверг емельяновские парни, получив от Аверкина в задаток бутылку водки, устроили засаду в сторожке. А сам Виталий с папироской в зубах прошелся мимо гимназии и уселся на скамейке в скверике против окна Туси.