Они стояли насмерть

Между двух больших елей чернеет могила — последний яорт капитан-лейтенанта Кулакова. Он лежит рядом с ней на груде сломанных веток. Лицо его спокойно. Из-под полузакрытых век тускло поблескивают обычно живые глаза. В изголовье — фуражка. В ней лежат партийный билет, орден и удостоверение личности. Встал на мертвые якоря моряк Кулаков. Много миль прошла его лодка по морским волнам. Выдержала и штормы, и давление многометровой толщи воды, и взрывы финских глубинных бомб. Правильным курсом, курсом победы вел ее капитан-лейтенант Кулаков. А теперь лежит он неподвижно, и не море волнами, а деревья вершинами шумят над его головой.

— Товарищи! — глухо звучит голос Лебедева. — Товарищи! — сказал он еще раз и замолчал. Многое он хотел сказать о Кулакове. Исписал несколько листков блокнота, а как взглянул на стоящих вокруг моряков и ополченцев — понял, что все это не то, что не этих слов ждали сейчас от него люди, и скомкал бумагу, зажал ее в кулаке. — Тозарищи… Вместе с Кулаковым мы воевали, все время были рядом с ним и не знали его. Мы даже поверили, что он натер ногу. Она была ранена, болела, распухла, Кулаков не мог ходить, но шел! Коммунист Кулаков не мог Остановиться на половине дороги… Не остановимся и мы! Простой холмик мы оставляем сегодня здесь, но мы еще вернемся сюда!.. В Германии мы будем салютовать этой могиле!.. Партийный билет капитан-лейтенанта Кулакова мы пронесем через фронт. Лучшим людям доверим его… Старшины Никишин и Крамарев!

Расступились матросы. Как по коридору прошли Никишин и Крамарев. Лебедев протянул им партийный билет.

— Берегите его, — сказал комиссар.

— Будьте уверены! — ответил Никишин, и можно было быть уверенным, что все матросы сдержат слово, что сильное, ровное пламя ненависти горит в их сердцах. И не могли теперь его загасить ни угрозы фашистов, ни лесть, ни обещания.

Ночью еще раз обсудили план похода. Роту Козлова решили отправить через франт, отдали ей последние патроны и гранаты. Ей же поручили и доставку всех раненых. Тепло простившись, разошлись. Ополченцы пошли по направлению раскатов артиллерии, а матросы двинулись в глубь леса.

2

Быстро и бесшумно идут моряки, на ходу срывая с кустов раскисшие, переспевшие ягоды. Отдыхают плечи: пустые диски — небольшой груз. Достается лишь пулеметчикам, ко их выручают: то один матрос, то другой подойдет к ним как бы случайно, перебросится шуткой, взвалит на плечи станок или ствол пулемета — и снова идут вперед.

Веером рассыпалось охранение, снуют во все стороны разведчики Крамарева. Им работы хватает. Нужно все разузнать, прощупать. Кажется, должны устать моряки, а глянешь в лицо любому — какая счастливая улыбка! Они вырвались из кольца, вышли на простор, можно маневрировать и, самое главное, — не ждать удара, а самим выбирать место для нападения. Правда, «маневренное пространство» сжато дорогами, по которым движутся фашисты, но и оно по сравнению с тем, что было недавно, — океан.

Козьянский держится ближе к Норкину. После того ночного разговора словно перевернулось что-то внутри Козьянского. И если раньше он старался держаться в тени, то теперь все время лез на глаза: ему хотелось совершить подвиг, может быть даже и умереть, но доказать, что командир не ошибся, поверив ему.

— И чего мы сюда поперлись? — бормотал ополченец со странной фамилией Заяц. — К своим прорываться надо, а не лезть волку в пасть. Командир-то, может, и орденок получит, а наши головы слетят. Ей-богу, слетят!

Козьянский покосился на Зайца и промолчал. Заяц появился в роте сразу после того как моряки расстались с Козловым.

— Разрешите, товарищ лейтенант? — сказал тогда Заяц, подходя к Норкину. — Определите до себя. Как прорывались, так я отбился от своих и все плутал по лесу, пока на вас не наткнулся.

Норкин проверил его документы, расспросил о командирах, Ленинграде. Ответы были правильными, документы не вызывали подозрений, и он направил его о первый взвод. Так Заяц оказался соседом Козьянского.

— Я здесь все тропочки знаю, — продолжал Заяц. — Мигом через фронт проведу.

— Не шебарши, — тихо сказал Козьянский. >

— Чего? — переспросил Заяц, забегая немною вперед и заглядывая в лицо Козьянскому.

— Замолчи, говорю, и не тревожь!

— А-а-а!.. Не любо — не слушай… Я-то на свете уже пожил. Тебя и других молодых жалко. О вас, дураках, забочусь Шли бы со всеми к фронту… Ну, ты! Полегче! — возвысил он голос, заметив, что рука Козьянского, сжатая в кулак, готова нанести удар.

Впереди показался матрос. Его правая рука поднята над головой. Норкин повторил его знак — и не стало роты. Попадали матросы, спрятались в кустах, залегли за пнями и ждут нового приказания. — Фашисты, — шепчет матрос Норкину.

— Где?

— Рядом, На дороге.

— Веди.

о Все больше и больше нежных зеленых красок на темной стене леса. Вот и поляна. Ее пересекает дорога со следами танковых гусениц. Несколько ворон, изредка каркая, лениво рвут клювами полусгнивший труп лошади. Но вот донесся треск мотоцикла. Вороны подняли головы и неохотно перелетели на деревья. Моряки еще плотнее прижались к земле.