Они стояли насмерть

Чигарев подошел к дому, в котором жил. Поднялся на крыльцо и остановился. Над спящим селом гудели бомбардировщики. Они летели к Москве. Луч фар скользнул по марлевой занавеске и исчез. Чернышев опять поехал получать что-то.

— Стой! Кто идет? — грозно окликнул кого-то патруль.

3

Отчаянно скрипит снег под каблуками новых кирзовых сапог. В их широких голенищах ноги Норкина кажутся особенно длинными и тонкими. Сапоги Михаилу выдали в госпитале вместе с широченными синими галифе, зеленым ватником и пилоткой, которую, хочешь или не хочешь, а приходится носить лихо сдвинутой набекрень. По этой улице раньше Михаил ходил в школу и сейчас всматривался в дома и лица встречных. Уже видно и знакомый палисадник, однако он все еще не встретил никого из тех, с кем учился в школе, кого знал с детства. Людей на улицах заметно больше. Многие из них, несмотря на мороз, бегут в ботиночках и даже в летних туфлях. Это эвакуированные. Михаил ревниво смотрит им вслед. Он, как никогда остро, почувствовал, что с уходом на фронт коренных уральцев многое зависит от этих людей, что они должны не только поддержать, но и умножить славу уральских мастеров, сделать марку уральских заводов самой распространенной в своей армии и самой страшной для врага.

— Никитенко! Куда? — кричит мужчина в таком же как и у Михаила ватнике.

— Рессорный с разгрузкой зашился! — отвечает Никитенко с другой стороны улицы и идет дальше.

И все спешат, торопятся. Мельком взглянут на сводку Информбюро, выставленную в витрине около редакции газеты, и снова бегут дальше.

Нет, это не гости приехали. Хозяева. Настоящие хозяева. Хоть им непривычны уральские горы, ощетинившиеся елями, хоть и донимает мороз, но труд им знаком, привычен, они не боятся, а любят его. Это заметно и по лицам, и по рукам со следами железа и масла, и по отрывистым репликам, которыми они перебрасываются на ходу.

Вот и крыльцо. Одна ступенька сгнила, и теперь тут белеет новая доска. Что-то мелькнуло в окне, и открылась дверь. Будто в темной раме стоит, мама… Ее седые волосы закрывают уши. Она держится за косяк.

— Мама…

Дрожащие руки гладят ватник, тянутся к небритым, ввалившимся щекам…

Михаил прижал ее к себе и замер. Только руки его осторожно пробегали то по седым волосам матери, то по ее вздрагивающим плечам… От волнения он позабыл все те хорошие слова, которые приготовил и бережно берег на фронте, в госпитале, и сказал первое попавшееся:

— Простудишься, мама…

— Да, да, простудишься, — торопливо соглашается она и, не выпуская из рук локтя сына, идет в комнату.

Дома! Письменный стол. На нем след утюга. Когда-то ученик Миша Норкин впервые сам гладил настоящие мужские брюки. Над столом — фотография. Миша в бутсах и футболке, на лыжах, за игрой в шахматы. Немного дальше — курсант морского училища Норкин. Он гордо выпятил грудь и с засиженного мухами кусочка картона радостно смотрит на весь мир. Лейтенанта Норкина здесь нет. Так и не прислал домой фотографии!

— Раздевайся, Миша. Сейчас пить чай будем, — говорит мать и семенит на кухню.

Мать… Как мало букв в этом слове и как богато оно содержанием! Еще недавно ты подолгу смотрела на фотографии сына, перечитывала его письма, бывало, и падали твои слезы, катились по высохшим, морщинистым щекам, с тревогой следила ты за почтальоном, рассматривающим номер квартиры, а встретила сына, потрогала его своими руками и успокоилась. Все ожило в тебе, словно лет меньше стало вдвое, и снова семенишь ты по дому, гремишь кастрюлями, сковородками, подкладываешь на тарелку лучшие куски, уверяя, что сама уже ела. Ты знаешь, что недолговечно твое счастье, что военный вихрь только случайно, на несколько дней занес к тебе сына, что снова уедет он, но стараешься не думать об этом, живешь сегодняшним счастьем, надеждой на скорое его возвращение.

У Марии Романовны пир горой. Она, раскрасневшаяся от жара печки, сидит перед пузатым самоваром, улыбается всем, а смотрит только на сына. Для нее, пожалуй, только он один и существует сейчас, только его слова и жесты ловит она.

— С прибытием, Михаил Федорович! — сказал дядя, седой машинист паровоза.

Уже не Миша, а Михаил Федорович!

Михаилу хорошо и в то же время неловко от всеобщего внимания; он гладит рукой шею, словно душит его растегнутый ворот шелковой рубашки.

Немного выпили, и дядя разговорился.

— Смотрю и не верю! Мой ли это Мишка? Вчера, кажись, окна из рогатки бил, а сегодня — герой!

— Какой я, дядя, герой…

— Герой! Герой, и точка!.. Мало ли что орденов нету, а раз кровь за Родину пролил — значит герой! Скажи по совести, а фашистам от тебя здорово попало, а?

Мария Романовна и рада бы послушать о фронте, но ей не хочется, чтобы сын все это вспоминал именно сегодня, в такой радостный день, и она с укоризной смотрит на дядю.

— Не буду! Не буду!.. Ишь, расправила крылья, как квочка! Прячешь сыночка, да разве орел усидит под куриным крылом?.. Эх, Романовна… Дорожки-то у них какие… Тяжелый профиль… А ты, Миша, держись там! Не позорь Урал… Мы здесь тоже ушами не хлопаем!

— Вот уж вашу работу я бы не похвалил! — сгоряча бухнул Михаил.

— Как так?