Они узнали друг друга

— Если ты не подставишь мне, приятелю, ножку, работа будет одобрена… После провала мне уже не подняться. — Он странно улыбнулся и добавил: — Я не Галер, который пяти лет умел уже писать, девяти — пользоваться греческими и древнееврейскими словарями, двенадцати — составил грамматику халдейского языка, писал стихи, романы, книги по математике…

С Пузыревым что-то случилось: и улыбка и речь пришли неведомо откуда, они несвойственны ему. Поистине, друзья распознаются в беде.

— Ты не все рассказал о Галере, — с суровой решимостью напомнил ему друг. — Девятнадцати лет он, воспользовавшись ошибкой учителя, на его упущении построил свою диссертацию. Я не буду тем учителем и не дам тебе высмеять меня…

— Хорошо, — согласился Пузырев, — я откажусь от защиты, но ты пообещаешь мне — никому об этом ни слова.

Прошли три года. Друзья порядком друг к другу остыли, они по-прежнему встречались на кафедре, лечили больных в институтской клинике, выступали с докладами и мечтали каждый о своем. Неудачная защита сильно отразилась на Ардалионе Петровиче: он стал еще молчаливей, настойчиво изучал радиоволновую терапию и много времени уделял решению кроссвордов.

Время от времени прежние друзья по старой памяти проводили часы за решением кроссвордов. Ардалион Петрович не без удовольствия отмечал способности друга, восхищался его умом и сообразительностью, и распря словно забылась.

Бывало, память о прежней обиде вдруг проймет Ардалиона Петровича, и, охваченный гневом, он обрушится на тех, кто щеголяет своей «голубиной чистотой» и «незапятнанной репутацией», на тех, кто как бы служат укором для других. Они одни хороши и благородны, прочие — «сброд», «отпетые злодеи и хищники». Лозовский отвечал тем сдержанным молчанием, которое, ограждая собственное достоинство, в то же время не служит вызовом другим. В грозном арсенале средств борьбы спокойствие — та великая неотразимая сила, которая низводит победителя и возвышает побежденного. Буря проносилась, и между друзьями водворялся нарушенный мир.

Лозовский сдержал слово, — ни Евгения Михайловна, ни Злочевский, никто другой о злоупотреблении Пузырева не узнали, тем не менее Ардалион Петрович ничего своему другу не простил и расправился с ним в том самом конференц-зале, где предполагалась защита его собственной диссертации.

Случилось это в майский солнечный день тысяча девятьсот сорок девятого года. И дата, и погода — тяжелые облака, гроза и теплый дождик — врезались в память Семена Семеновича. С утра заботливые руки Евгении Михайловны украсили лабораторию цветами, врачи и сотрудники клиники не сомневались в предстоящей удаче. Защита диссертации, судя по отзывам оппонентов, обещала много интересного.

Заседание открыл директор института. В его вступительном слове были упомянуты имена великих первооткрывателей, провидцев и благодетелей человечества. Многозначительный взгляд главы научного учреждения, брошенный на диссертанта, должен был послужить укором для тех, кто склонен думать, что таланты на Руси перевелись.

Слово было предоставлено старейшему ученому, почетному академику, но тут случилось нечто, регламентом не предусмотренное: Ардалион Петрович зачитал с места свое «внеочередное заявление».

Заседание было прервано, и защита отложена на неопределенное время. Какой смысл возвращаться к диссертации, в которой основные положения ошибочны? Пузырев сумел доказать, что Лозовский, перерезая ветвь блуждающего нерва, призванного возбуждать деятельность желудка, вообразил, что рассек веточку симпатического нерва, который эту функцию тормозит. Опираясь на этот ошибочный опыт, диссертант три года переоценивал сложившиеся представления о нервных связях, чтобы опровергнуть их. Все труды оказались напрасными.

Снова между друзьями произошел разговор, и снова Лозовский не узнал своего друга.

— Ты видел мои опыты три года назад, неужели ты тогда уже заметил ошибку? — спросил диссертант.

— Да, — спокойно заметил Пузырев. — На всякий случай я двух кроликов распотрошил и убедился, что ты изрядно напутал.

Они сидели в ординаторской после утреннего обхода. Перед ними лежали страницы историй болезней, которые, казалось, целиком поглотили их.

— Почему же ты промолчал, не указал мне на ошибку в самом начале? Ты ведь добрый человек и даже животных жалеешь.

— Мало ли почему я промолчал, — со скучающим видом произнес Пузырев, — хотя бы потому, что я обрадовался случаю с тобой расквитаться. У меня хватило терпения три года ждать.

— Ты должен был меня предупредить, — глаза Семена Семеновича на мгновение оторвались от бумаг и с укоризной уставились на прежнего друга. — Порядочные люди именно так поступают.

Упрек расположил Пузырева к веселью, он прищелкнул пальцами и даже причмокнул от удовольствия.

— Поздно клянчить, ты дал маху, я подметил — и тем делу конец… Долг платежом красен. Утри слезы, никого ты не разжалобишь.

Лозовского передернуло, ему претил тон и словарь этого грубияна.

— Я в свое время предупредил тебя. Ты должен был со мной поступить так же. Очернив меня, ты сам от того не стал чище.