ОНО

— Ни один суд Мэна не осудит меня за цыплят черномазого, — самоуверенно ответил Батч.

— Понятное дело, — кивнул Салливэн.

— Так какого же… ты треплешь попусту? — заорал Батч.

— Пораскинь мозгами, Батч. Тебя осудят не за отравленных цыплят, а за свастику, что ты нарисовал на курятнике после того, как отравил их.

— Ну вот, оставив Батча с открытым ртом, Салливэн ушел, дав ему время на размышление, — говорил мне Дьюи. А через три дня Батч велел своему брату (который через несколько лет замерзнет в лесу, выпив лишку) продать новенький «меркурий», купленный им на деньги от демобилизации. Так я получил свои 200 долларов, а, Батч поклялся «поджарить» меня, причем трепал об этом всем подряд. Однажды нам довелось встретиться на узенькой дорожке. Вместо «меркурия» он купил старенький «форд»; я был на своем грузовичке. Я отрезал его от Уитчем-стрит и вынул свой «винчестер».

— Когда захочешь «поджарить» черномазого, вспомни, что у него есть эта штука, которая легко продырявит тебя, старая сволочь.

— Ты не можешь так говорить со мной, черномазый, — сказал он, чуть не плача от бессилия что-либо предпринять, и в то же время перепугавшись. — Ты не можешь так говорить с белым.

У меня на руках были все козыри, Майки. И я почувствовал, что настал момент шугануть его, чтоб больше неповадно было. Вокруг не было ни души. Я подошел к его «форду» и левой рукой схватил его за волосы, а правой сунул «винчестер» под подбородок.

— В следующий раз, когда я услышу от тебя «черномазый» или «оборванец», я разбрызгаю твои мозги по твоему же авто. И поверь мне, Батч: если у меня что-нибудь загорится, я точно пристрелю тебя. И не только тебя — твою жену, твоего выродка и твоих бессчетных братьев. С меня хватит.

Тут он зарыдал от бессилия; у меня в жизни не было столь тягостных воспоминаний.

— Что делается, — рыдал он, — когда ниг… когда об… когда парни среди бела дня посреди дороги наставляют на работягу ружье.

— Да уж, — это ни на что не похоже, — согласился я, — только не об этом речь. А о том, пришли мы к взаимопониманию или тебе захочется проверить, правду ли я говорю.

Он согласился считать вопрос решенным, и у меня не было случая усомниться в этом за исключением, может быть, случая с твоей собакой Чипсом. Хотя я не думаю, что это дело рук Батча, скорее всего Чипс нажрался крысиной затравки…

— С тех пор, — продолжал отец, — мы вздохнули свободнее. И оглядываясь назад, я ни о чем не сожалею. Мы неплохо жили, а если мне и снилось иногда «Черное Пятно», то у кого не бывает дурных снов.

28 февраля 1985

Когда еще я собирался предать бумаге рассказанную отцом историю о пожаре на «Черном Пятне», и до сих пор не написал ни строчки. Поистине, как во «Властелине Колец»[41] одна тропинка приводит к другой, и тропинки моих мыслей, сливаясь и разветвляясь, могут завести… куда угодно. Рассказы цепляются в памяти один за другой, и очень часто я забываю, с чего начал…

Но голос рассказчика для меня всегда узнаваем: низкий неспешный голос отца, временами прерываемый смешками. С паузами — сходить в туалет, высморкаться или достать из холодильника банку «Наррагансетта». Голос, довлеющий над остальными, голос на все времена, единственный, ассоциирующийся у меня с Дерри — в противовес кассетам с интервью Айвза и прочими моими записями.

Голос отца. 10 часов; час назад библиотека закрылась. Слышен стук дождевых капель, бьющих по стеклам библиотеки и застекленного коридора. За пределами освещенного лампой пространства, где сижу я, строчку за строчкой исписывающий линованный блокнот, слышны глухие шумы и скрипы. Обычные звуки для старого здания, убеждаю я себя. Но тем не менее прислушиваюсь к ним, потому что в мыслях — ночь… и клоун с воздушными шариками.

Ну… ничего. Пора, пожалуй, закончить рассказ отца. Он поведал мне это за шесть недель до своей смерти — в больнице.

Я навещал его вместе с матерью каждый день после занятий, а по вечерам — без нее: ей хватало дел по дому, но меня она все равно отправляла. Я брал велосипед: мать не позволяла ходить пешком в позднее время, даже через четыре года после того, как убийства прекратились.

Мне, одиннадцатилетнему, тяжело дались эти шесть недель. Я любил отца, и по вечерам мне невмоготу было видеть, как он корчится и извивается от боли, как сереет и напрягается его лицо. Он сдерживал стоны, но это удавалось не всегда. Возвращаясь домой в сгустившихся сумерках, я размышлял о лете 1958 и боялся оглянуться… увидеть клоуна… оборотня… мумию Бена… или мою птицу. Но более всего меня тяготило представление перекошенного, отмеченного печатью рака лица отца. Именно на эту картинку накладывались все известные ЕГО обличья. И я жал на педали, не обращая внимания на усталость, учащавшийся пульс, и приезжал домой взмыленный, распаренный, каждый раз натыкаясь на недоуменный взгляд матери, и каждый раз был вынужден лгать ей…