ОНО

Он вновь обошел ящик, преодолел три ступеньки к платформе и поставил свою ногу напротив отверстия этого обувного «контролера». Была ли обувь ему впору? Эдди не знал, но ему безумно хотелось «проверить». Сунув лицо в защитную маску, он нажал кнопку. По глазам ударил зеленый огонь. Рот Эдди непроизвольно открылся. Он видел, как плыла нога внутри ботинка, заполнявшегося зеленым дымом. Мальчик пошевелил пальцами — да, это были действительно его пальцы. Чуть позже он осознал, что там не только пальцы, но и… кости?! Ну да, кости его ступни! Он скрестил большой палец с его соседом (застраховаться от наваждения), и эти кости — жуткие, неестественно-зеленые — повторили его движение. Он видел…

В этот момент вскрикнула его мать; этот панический возглас прорезал тишину обувной лавки подобно серпу жницы или пожарному колоколу. Это был «трубный глас». Эдди с испуганным лицом отшатнулся от объектива и увидел, что мать несется к нему через всю лавку на негнущихся ногах и с развевающимся позади платьем. Ногой она отшвырнула стул и одну из измерительных штуковин, которые так развеселили его. Она тяжело дышала как загнанная лошадь. Рот превратился в огромное розовое «О». Все, кто был в лавке, повернулись в их сторону.

«Эдди, слезай оттуда! Слезь немедленно! Ты заработаешь рак от этих машин! Слезай, Эдди! Эдди-и-и…»

Он слезал как ошпаренный. Но в панике совершенно забыл о ступеньках. И когда пятки потеряли опору, он стал заваливаться назад, беспомощно размахивая руками. И еще, кажется, он подумал тогда: «Я падаю! Я понимаю, что упаду и ударюсь головой! Черт возьми!..» Разве не его была эта мысль — о самосохранении. Или она все же была инспирирована его матерью? Думал ли он? Пытался ли он думать сам?..

…Он не упал тогда. Мать подскочила вовремя и поймала его. Он ударился в слезы, но не упал… На них смотрели. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гардинер поднял эту штуку и проверил, не сломалась ли она, а другой продавец поставил упавший стул, взмахнул руками с деланным негодованием и вновь нацепил маску безразличия. Помнил он мокрую щеку матери и ее жаркое неровное дыхание. И слова, что она шептала ему на ухо: «Не смей никогда этого делать! Никогда-никогда-никогда…» Если мать была чем-то расстроена, она начинала повторять одно и то же. Повторяться она начала годом раньше, когда обнаружила, что няня как-то в жаркий летний полдень повела Эдди на пруд в Дерри-парк. Это происходило в начале 50-х, когда еще только заговорили о полиомиелите, позже ставшем притчей во языцех. Она вытянула его из пруда, повторяя при этом, что он «не должен этого делать никогда-никогда-никогда». И ребята вокруг взирали на это с такими лицами, как позже продавцы в обувном магазине, и грудь матери так же ходила ходуном.

Мать вытащила его из лавки, выкрикивая на ходу, что она «привлечет их всех к суду, если с мальчиком что-нибудь случится». Рыдания Эдди не утихали все оставшееся утро, и в тот день ему хуже дышалось. И ночью он заснул не сразу, пытаясь представить себе «рак», и что будет, если он еще хуже полиомиелита, и как он убивает, как долго это длится и как больно бывает перед смертью. Еще он вообразил, что после этого он точно будет гореть в геене огненной…

Он знал, что угроза была серьезной.

Он знал, что она была расстроена.

Напугана…

— Марти, — произнес он через пропасть лет, — ты не поцелуешь меня?

Жена с готовностью сжала его в объятиях — так, что хрустнули кости поясницы. «Если придется тонуть, — подумалось ему, — она вытянет нас обоих».

— Не бойся, — шепнул Эдди на ухо жене.

— Мне будет так одиноко, — причитала она.

— Я знаю, — сказал он, с удовлетворением признавая, что, несмотря на ее звериные объятия, дышать стало легче, и свист в груди сошел на нет. — Я знаю, Марти.

Шофер такси просигналил вторично.

— Ты позвонишь? — робко спросила она.

— Если смогу.

— Эдди, пожалуйста, скажи что случилось?

«А если сказать?»

(«Марти, ночью мне позвонил Майк Хэнлон, и мы некоторое время беседовали, в двух словах это выглядит так: «Это опять началось, — сказал Майк. — Ты приедешь?» И меня бросило в жар, Марти, но аспирин тут не поможет, у меня участилось дыхание, но я не смог использовать этот чертов аспиратор, потому что дело не в груди и не в легких. Я вернусь, Марти, если смогу, но чувствую себя теперь как человек перед спуском в ствол старой шахты, прощающийся с дневным светом».)

«Да уж пожалуй! Это вернуло бы ей спокойствие, куда там!»

— Нет, — сказал он вслух. — Думаю, что не могу.

И не дожидаясь, когда она (или мать!) как-либо возразит или попытается его остановить, он широкими шагами пошел к такси, наращивая темп. К машине он чуть не подбежал.