ОНО

Мы молча смотрели друг на друга. Свет, проникавший через грязное оконное стекло, старил его, делая похожим на Мафусаила. На меня в тот момент дохнуло мертвящим холодом.

— Ждешь, что еще чего скажу? — поинтересовался старик, которому в 1957 должно было быть около сорока пяти и которому Бог дал единственную дочь по имени Бетти Рипсом. Бетти нашли в конце Джексон-стрит после Рождества, замерзшую, с широкими зияющими ранами на теле.

— Нет. Думаю, что у вас все, мистер Рипсом.

— Верно, однако, — заметил немного удивленный старик. — Я вижу у тебя по лицу.

Мне показалось, что он хотел что-то добавить, но позади нас раздался призывный гудок подъехавшего на заправку автомобиля. Увлеченные беседой, мы аж подпрыгнули, а я вдобавок слабо ойкнул. Рипсом поднялся и пошел обслуживать клиента, вытирая на ходу руки куском ветоши. Когда он, вернувшись, взглянул на меня, я ощутил себя грязным попрошайкой, обходящим поочередно всех в квартале. Я попрощался и вышел.

Баддинджер и Айвз сходились еще в одном: в Дерри была нездоровая обстановка; она никогда не была здоровой.

В последний раз я навестил Альберта Карсона за месяц до его смерти. Горло его было совсем никуда: он мог говорить лишь слабым свистящим шепотом.

— Все еще не бросил писать историю Дерри, Хэнлон?

— Тешу себя надеждой, — туманно выразился я, хотя мы наверняка оба понимали, что я вовсе не собирался писать историю города.

— Это отняло бы у тебя лет двадцать, — прошептал он, — и никто не стал бы читать ее. Ни один не захотел бы прочесть. Оставь это, Хэнлон. — Помедлив, он добавил: — Тебе должно быть известно, что Баддинджер покончил жизнь самоубийством.

Конечно, я знал об этом — только потому, что старательно прислушивался к тому, что мне рассказывали. Статья в «Ньюс» упоминала о случае эпилептического припадка. Но верным в ней было лишь, что он упал. И газета совершенно обошла вниманием факт, что упал он, оттолкнувшись от стульчика в клозете, а на шее при этом у него была петля.

— Вы знаете о цикличности? — задав вопрос, я напряженно всматривался в лицо старика, стараясь почувствовать реакцию.

— О да, — прошептал Карсон, — я знаю. Каждые двадцать шесть — двадцать семь лет. Баддинджер тоже знал. И все старожилы знают, но это — единственное, о чем они будут молчать, даже напившись в стельку. Брось это, Хэнлон.

Он протянул по-птичьи скрюченную руку, положил мне на запястье, и я почти зримо представил, как разрастается и терзает его тело болезнь, съедая клетку за клеткой все оставшееся живым; дни Альберта Карсона были сочтены.

— Майкл, ты навлечешь на себя беду. Ты же догадываешься, должен догадываться, что можешь оказаться их жертвой здесь, в Дерри. Брось это. Оставь.

— Я не имею права.

— Тогда берегись, — на лице старика вдруг появилось испуганное выражение — как у ребенка. — Берегись.

Дерри.

Моя родина. Названная в честь графства в Ирландии.

Дерри.

Я родился здесь, в окружной больнице Дерри, закончил здесь начальную школу, затем среднюю школу на 9-й улице. И в университет я пошел «по соседству» — в Мэнский, а окончив его, вернулся — в публичную библиотеку Дерри. Я маленький житель маленького городка, один из миллионов.

Но…

Но:

В 1851 бригада лесозаготовителей обнаружила останки другой бригады, зимовавшей в верховьях Кендаскейга — в районе, который дети до сих пор называют Барренс. У девяти найденных тел не хватало отдельных частей. Головы… руки… ступни или двух… в стену кабины лесовоза был буквально вбит мужской член.

Но:

В 1851 Джон Марксон отравил всю свою семью и затем, сев посреди импровизированного круга из трупов, сожрал остатки бледных поганок. Агония была мучительной. Городской констебль, нашедший его, написал в отчете, что поначалу ему показалось, что труп «усмехается». Он отметил это как «страшный белый оскал Марксона». Оскал во весь рот отравителя. Марксон продолжал пожирать грибы, несмотря на судороги и мучительные спазмы, сотрясавшие его тело…

Но: