ОНО

— Мне придется поехать. Дело не шуточное. Погибли люди. Я дала слово еще давно.

Том не слушал ее. Он заревел и, нагнув голову, бросился на жену, хлеща ремнем направо и налево. Он снова не промахнулся — погнал Бев от двери вдоль стены спальни. Широкий замах — удар, замах — удар. Потом под утро он обнаружит, что не может поднять руку до уровня глаз — придется принять три таблетки кодеина, но пока он сознавал только одно: Бев открыто не повиновалась ему, мужу. Мало того, что она курила, она еще попыталась выхватить у него ремень. Смотрите, люди, Бог свидетель, она сама напросилась на порку. И он готов свидетельствовать перед престолом Всевышнего, что она должна была получить по заслугам.

Он погнал Беверли вдоль стены, нанося беспорядочные удары. Она подняла руки, чтобы загородить лицо, но остальные части ее тела были открыты для ударов. Ремень щелкал, как пастуший кнут, гулко отдаваясь в тишине комнат.

Но Бев не завизжала, как иногда с нею случалось раньше, не принялась умолять его, как обычно, чтобы он перестал. Что хуже всего — она не заплакала, как всегда в таких случаях. Слышались только удары ремня и дыхание: его — тяжелое, хриплое, и ее учащенное, легкое.

Она устремилась к кровати, где сбоку стоял туалетный столик. Ее плечи были красны от следов ремня. Волосы, рассыпанные по плечам, казались темно-рыжими. Том тяжело поспешал за ней, огромный, не столь проворный, как она. Два года тому назад он играл в теннис и растянул ахиллесово сухожилие. С той поры его вес вышел из-под контроля, и очень заметно. Но под третьим слоем жира по-прежнему таились мускулы. Тома, правда, несколько встревожило, что у него так быстро появилась одышка.

Он добрался до туалетного столика: ему казалось, что Бев станет на четвереньки, а может быть, даже попытается заползти под туалетный столик. Вместо этого… она потянулась к столику… повернулась… и вдруг в него, Тома, полетели какие-то предметы! Она бросала в него косметику. В грудь ему угодил флакон «Шантили» — больно ударил и упал к ногам. Его внезапно заволокло пряным цветочным ароматом.

— Не трогай эти штуки! Не трогай, сука! Кому говорят!

Но вместо этого она загребла несколько флаконов и принялась метать их в Тома. Он растерянно потрогал грудь, в том месте, куда ему угодил флакон «Шантили». Несмотря на то, что в него без конца летели какие-то предметы, он все еще не в состоянии был поверить, что она, Бев, чем-то его ударит. Пробка от стеклянного графина нанесла ему рану. Это был даже не порез, а небольшая царапина треугольной формы. Да, однако! Разве эта рыжеволосая стерва не заслужила того, чтобы теперь наблюдать восход солнца с больничной койки? Безусловно, заслужила… Эта стерва…

Неожиданно в правую бровь с силой ударило стекло — банка с кремом. Том испустил глухой звук, в голове загудело. Перед глазами точно взорвалось что-то, ослепив его белым светом. Он отступил на шаг и раскрыл рот. В этот момент в него угодил тюбик «Нивеи» — он услыхал шлепок. Том не верил своим глазам. Неужели это она? Неужели это возможно: Бев кричит на него!

— Я еду в аэропорт, осел. Ты слышишь меня?! У меня дела, и я уезжаю. Я уезжаю — прочь с дороги!

Кровь бросилась ему в правый глаз, обожгла его болью. Том утер глаз костяшками пальцев.

На мгновение он уставился на жену, как будто никогда не видел раньше. В некотором смысле такой ее он еще не видел. У Бев порывисто вздымалась грудь, лицо, раскрасневшееся, с лиловато-бледными пятнами, пылало. Зубы оскалились в злобной гримасе. Между тем она перекидала все вещи с туалетного столика. Арсенал опустел. Том видел, что в глазах ее по-прежнему застыл страх… но он понимал, что страшилась она не его, мужа.

— Положи одежду на место, — сказал он, тщетно пытаясь унять одышку. Нет, это не проймет Бев. Неубедительно, слабо. — Убери одежду, положи чемодан на место и ложись в постель. Если ты сделаешь, как я сказал, может быть, я не буду бить тебя слишком сильно. Может быть, уже через два дня — это тебе не две недели — ты сможешь выйти из дома.

— Том, послушай меня, — медленно начала она. Взгляд у нее был ясен. — Если ты только приблизишься ко мне, я тебя убью. Ясно тебе, жирный боров? Я убью тебя!

Внезапно — оттого ли, быть может, что на ее лице была написана ярая ненависть и еще презрение к нему; оттого ли, что она назвала его жирным боровом, а может быть, при виде ее воинственно вздымающейся груди, — его охватил страх. Это был не просто всплеск страха, это было настоящее половодье. То был мучительный, мутный страх — страх, что его, Тома, как будто здесь и нет.

Том Роуган кинулся на жену, на сей раз молча, без рева. Он подлетел безмолвно, как торпеда, рассекающая волны. Он намеревался теперь не просто побить ее и подчинить своей воле, но осуществить то, что она сама грозила с ним сделать.