Оп Олооп

Открыли первую бутылку шампанского. Выстрел пробки стал громкой точкой в конце абзаца.

Виновник торжества напряженно молчал. Легкая дрожь под кожей коверкала овал его матового лица, на котором светились теплые глаза, показывая, что описываемое им не забыто и продолжается.

Внезапно он встряхнул головой, насторожив гостей. Словно спугнул стаю вампиров, присосавшуюся к его памяти.

Но тут же взял себя в руки и снова стал молчаливо-напряженным.

Затем мышцы его лица расслабились. Он сам отпустил себе все грехи. Подняв лицо, он закрыл веки, словно насыщаясь светом.

И застыл в этом положении.

Сложно достичь равновесия среди разнородных характеров в разной степени напряжения. Рассказ Опа Олоопа смог привлечь всеобщее острое внимание, но по-разному затронул чувства каждого из гостей. Его горький тон и пафосные выкрики особо задели раскаленную докрасна раздражительность Эрика и хрустально прозрачный скептицизм Гастона. Самым разумным, с учетом сложной болезненности случая, было бы проявить уважение и ничего кроме уважения. Но далеко не все умеют сохранять уважение, тщательно оценивая обстоятельства.

И если осторожный сутенер смог сдержать себя, то бывший капитан-подводник тут же опрокинул сосуд своего раздражения, излив липкую и вонючую желчь.

— Я не хотел говорить. Но далекая родина не позволяет мне молчать. И я повинуюсь. Как я ни старался, не могу понять причин твоей неблагодарности. Финляндия подарила тебе жизнь, а ты возводишь на нее напраслину. Финляндия вытащила тебя из темноты, а ты поносишь ее почем зря. Зачем? После твоего побега было бы правильным забыть. Она забыла первой. А когда она снова позвала тебя, ты ответил мычанием. Это неправильно. Я понимаю, что ты искренне верил в большевистские идеалы. Мне на это плевать. Но я рад, что ты и твои соратнички провалились при попытке переворота в девятнадцатом году и не смогли русифицировать мой народ. Надо же было такое удумать! Зверства красных превосходят все, о чем только помнят финны. И ты знаешь об этом. Мои родственники из Юрьёля и твои богатенькие дядя с тетей из Рийхимяки служат тому примером. Так как же я могу позволить тебе говорить то, что ты говоришь? Нет! Ни за что! Я, не раздумывая, вступил в ряды фон дер Гольца. И я благодарен судьбе, что мне не довелось в то время встретиться с тобой лицом к лицу. Я был вне себя от ярости. Я принес свои силы и опыт в жертву нации, загнанной в угол наипаскуднейшим союзником.

— Секундочку, — потребовал Гастон Мариетти, не повышая голоса. — Говоря в таком тоне о союзных войсках, будьте любезны сделать исключение для Франции. Я не позволю вам!

— Да бросьте вы этот детский лепет! Вы еще будете… Если бы вы воевали на стороне Франции, были смелым, благочестивым и порядочным. Но вы повели себя как трус…

— …Пораженец и предатель. Но не смейте так говорить о Франции!

— Вот именно: пораженец из клики Альмерейды и Боло Паши, сбежавший в Барселону, предатель на зарплате испанского консорциума, снабжавшего информацией и топливом немецкие подлодки. Я лично получал ваши сообщения!

— Безусловно.

— Так что к чертям собачьим Францию! Когда человек любит свою родину, он не оскорбляет ее.

— Вы ошибаетесь. Я всегда любил ее, в своей особой манере. Дело в том, что моя любовь, будучи абсолютно чистой, имеет садистский оттенок. Она противостоит французскому шовинизму и нездоровой самооценке. Мои внешне неприглядные трусость, пораженчество и предательство имели перед собой благую цель: исцелить ее. Исцелить от гражданских недугов и этических травм. И сейчас я действую ровно тем же способом. С тем же жаром, с которым французская мораль брюзжит, что торговля людьми превращается в национальный вид бизнеса, я способствую ее развитию. Когда эпидемия только назревает, мер почти не принимается… Но благодаря дурной славе, над которой я работаю не покладая рук, возможно, когда-нибудь за нее возьмутся… И тогда смогут оценить наш труд, необходимую подготовительную работу, своего рода пятнышко висмута для рентгеновского исследования. Поэтому я никогда не позволю вам оскорблять Францию в моем присутствии. Моя мать может быть шлюхой. Это ее право или ее судьба. Но я не позволю оскорблять ее при мне. Вот и все.

Замешательство.

Воздух наполнился нерешительностью.

За исключением Опа Олоопа, пребывавшего в почти экстатическом состоянии, все гости внимательно смотрели друг на друга, словно пытаясь что-то понять. Следует ли принимать инцидент всерьез? Парадоксальная речь сутенера обезоружила Эрика. Гладкие щеки великана горели от стыда и злости. Он пытался высказаться и не мог. Наконец, переборов себя, он выдавил: