Оп Олооп

— Я хотел бы превратиться в Чарли Чаплина, обладать его мимикой и выразительностью, чтобы соответствовать моменту. Оп Олооп относится к классу людей, которые редко встречаются в современной номенклатуре рода человеческого. Глубокий трагизм его фигуры требует гротеска, единственного средства, способного донести через сарказм понимание его строгой умеренности. С самого детства он отличался деликатностью, молчаливостью и нежностью. Эти качества, характерные для людей думающих, выделяли его на фоне остальных. Нам, вечно взъерошенным и бегающим мальцам, взвешенность его характера казалась искусственной. Дети смеются над детьми, которые ведут себя как взрослые, так же как взрослые смеются над взрослыми, впадающими в детство. И его манера держать себя, изменившаяся сегодня с точностью до наоборот, ранила нас. Он стал мишенью для тысяч шуток и издевок. Но он преодолел все! Время показало мне, что его суть не изменилась. Новым стал только подход. Ребенок-мужчина был выпуклым. Мужчина-ребенок стал вогнутым. Первый концентрировал все в себе. Второй рассеивает все вокруг себя. Если бы человеческую душу, подобно акустической камере, можно было испытать на уровень страсти, слышимость инстинктов, отражение звуковых волн сознания, я сумел бы рассчитать числовые параметры и коэффициенты для технического решения тревожащей его проблемы. Но это невозможно. Наука еще не замахивается на такое. Оп Олооп, тебе предстоит много страдать. Твоя душа расколота. Ее защита разрушена. И на ее обломках завывают нематериальные твари, чье зловоние отравляет атмосферу твоего разума и мешает тебе всецело отдаваться чарующей мелодии твоего сердца.

Слова впитывались, мысли вдыхались.

— Достаточно! Достаточно препарировать меня, — взмолился Оп Олооп. Вы встревожились безо всякого на то основания и чересчур накрутили себя. Я — не дрейфующая лодка… Я всегда стою у собственного руля!

— Нет, Оп Олооп. Ваше капитанство под угрозой. Не наслаждаться вам более буржуазным покоем, как когда-то. В вас поселился экстремист. Экстремист, который творит революцию, сметая самоконтроль. И имя этому экстремисту — любовь!

— Да что вы с этой любовью. Для меня любовь — это число, карточка, расчеты.

— До тысячи. Но тысяча первая… Франци…

— Нет, НЕТ, НЕЕЕТ!

По мере того, как нарастал гнев Опа Олоопа, рот его распахивался все шире, голос становился все громче. Негодование, должно быть, затопило его с ног до головы и требовало все большего пространства для выхода.

— Нет, нет, нет, — повторил он еще раз, уже без напора, выдохнув. — Как вы заблуждаетесь, друг! Любовь тех женщин суть единение плоти. А ее — единение духа.

Он побледнел и вспотел.

— Простите меня. Я не знал…

— Так знайте. Франциска, двадцать два года, baby face, пять языков, кожа как у яблока, росла без матери, дочь Кинтина Оэрее, ручка сочная, как груша, эксперт консульства по финансам. Единственная женщина на земле!

— Как! Дочь Кинтина Оэрее, импортера фанеры? Это твоя возлюбленная!

— Я помолвлен с ней.

— По-мол-влен? Да ты же в два раза старше и выше ее!

— Ну и пусть, это единственная женщина в моем окружении, которая оказалась для меня недоступной. Добившись ее, я обрету ключ жизни от вечной алгебры.

Его тревога, до того момента мягкая и жалостливая, внезапно закостенела. Закаленные внутренним жаром зрачки стали агрессивно поблескивать.

Все предпочли замолкнуть. В такой ситуации попытаться сменить тему означало бы полное непонимание момента. Подобно тому, как в кульминационный момент циркового представления напряжение публики становится таким сильным, что удерживает акробата в воздухе, не позволяя ему упасть, молчание гостей превратилось в шесть столпов, на которых держался Оп Олооп.

Но недолго.

Возросшее притяжение притянуло его к земле. И, грохнувшись оземь, он разразился злобной речью.