Опадание листьев

– Поэтому ты меня всегда злишь уже с порога?

– Я тебя обожаю.

– А я тебя ненавижу.

– Ненависть – это особый вид любви.

– Я пошла.

– Стой.

– Выпусти меня!

– Размечталась.

– Я буду кричать.

– Кричи.

Отлично, милая, так даже лучше. Очередная игра в изнасилование, игра взаправду, по крайней мере, ты вырываешься изо всех сил. Только не останавливайся, ради бога, не останавливайся, пусть этот бой завершится финалом. У нас настоящий бой, поединок, турнир. Только, упаси боже, не рыцарский, ненавижу рыцарей, пусть это будет схватка самураев, мастеров дзен, встреча молчаний, единение разумов и тел. Подожди, туфли колготки, трусики… Мы входим друг в друга. Ты вгрызаешься когтями в мою спину, а я вспарываю тебе низ живота. Кричи! Кричи, сука! Моя самая лучшая сука! Моя самая лучшая сука в Мире! Ты прокусила мне губу… кровь… Нет, не останавливайся, еще, еще, еще… Нет, не надо, пусть остается там, сегодня можно, сегодня…

– Тебе плохо со мной?

– Нет, глупенькая. Просто я так устроен.

– Никак не могу привыкнуть.

– Я кричу, только тихо, там, в глубине себя…

Ты останавливаешь меня поцелуем, моя милая, маленькая, доверчивая девочка. Ты всегда отдаешься мне после соития, отдаешься душой, обнимаешь меня вот так, и я чувствую твою открытость, беззащитность, хотя беззащитность не самое удачное слово, и мы вместе, как одно целое, проваливаемся в чудесное никуда нашей любви.

Мы выныриваем одновременно, и я отправляюсь готовить для тебя ванну, варить кофе, накрывать на стол. Во мне просыпается родительский инстинкт, и ты превращаешься в мою девочку, в мою маленькую любимую девочку, которую надо выкупать, накормить, закутать в халатик, надеть носочки, чтобы, не дай бог, не замерзли ножки…

А вот детей я не люблю. Вернее люблю, пока они маленькие, шустрые и похожи на головастиков, но ДЕТЕЙ! Как представлю себе вечно пищащий кусок мяса, так меня в дрожь бросает. Не хочу. Наверно, во мне нет той кнопки, что заставляет человека их заводить. И чем старше я становлюсь, тем больше их не хочу.

Мы возвращаемся в постельку, где любим друг друга уже медленно, не спеша, смакуя каждое движение, каждый поцелуй. Мы продолжаем ласкать друг друга и после финала, после долгого финала финалов, но время, наш враг и учитель, диктует свои правила игры. Тебе пора уходить. Я одеваю тебя, как маленькую, смотрю, как ты причесываешься, наносишь боевой рисунок на умытое и от этого еще больше похожее на детское лицо, как пытаешься расчесать и уложить непослушные волосы. Они ложатся черти как, это тебя злит, и ты вымещаешь на мне свою злость:

– Отвернись. Что за дурацкая привычка стоять над душой. Займись чем-нибудь.

– Ладно, – говоришь ты себе, устав от борьбы с прической.

Я осторожно тебя целую (помада!).

– До завтра.

– До завтра, милая. Я люблю тебя.

– А я тебя нет.

3

– Ну, здравствуй, сынок.

– Привет, папа.

Отец выглядел ужасно. Усталое больное лицо, недельная щетина, затрапезная майка… Он никогда не был таким. Всегда ухоженный, выбритый, всегда в свежей рубашечке, наглаженных брюках.

– Как ты там? – спросил он, как бы извиняясь, будто был передо мной в чем-то виноватым.

– Я ничего. Ты то как?

– Да я, как видишь, – он тяжело вздохнул.

Я ощутил острую боль в душе, растекающуюся, терзающую меня, распадающуюся на десятки, сотни составляющих. Здесь были и стыд, и обида на него, на себя, на всех и вся, и сожаление, и любовь, и тоска.

При его жизни…

В нашей семье не было принято декларировать нежные чувства. Фраза «Я люблю тебя, мама (или папа)» была под негласным запретом. Если мне надо было обратиться за чем-нибудь к родителям, отца я называл по фамилии, а потом, когда у брата родился сын, стал называть его дедом. Мать же в нашем доме называли исключительно по прозвищу, которое дал ей отец. С отцом у меня внешне были весьма благополучные отношения, внутренне…

Нет, я не жертва неблагополучной семьи или тяжелого обращения родителей, скорее наоборот. Со мной носились, как с писаной торбой. Я был любимчиком. Правда, когда я пытаюсь вспоминать детство, меня не покидает чувство тяжелого черного ужаса. Не обходилось у нас и без эксцессов, особенно, когда я учился в старших классах и на первых курсах института, но дальше слов, дальше взаимных именно взаимных упреков и оскорблений дело не заходило.

Тогда временами я ненавидел отца, ненавидел его пьяный мат (пил он, кстати, не так уж и часто), ненавидел его образ «настоящего мужчины» и главы семьи, ненавидел его привычку поднимать по утрам весь дом, чтобы потом со спокойной душой лечь спать.

Меня раздражала помпезность, с которой он пытался учить меня жизни, внушая прописные истины или давно уже устаревшую мудрость, раздражала привычка по сто раз проверять замки, воду, газ, раздражала его безапелляционная позиция в вопросах, в которых он был некомпетентным. Некомпетентность он компенсировал талантом демагога, и переспорить его было невозможно, даже если я был на сто процентов прав.