Опаленная юность

— Все у нас не то! Взять, к примеру, нашу палату. Ну, мы с тобой не в счет: ты — юнец, я… — Сорокин чуть замялся, — человек европейского склада ума. А остальные? Пушкарь с дворницкой бородкой — какой-нибудь колхозный счетоводишко-агрономишко. Лаптем щи хлебает. Ты слышал, как он храпит? Храп — первый признак неинтеллигентное. Морячок — рвань портовая, до войны, наверно, босяком был или грузчиком… Тот забинтованный герой мне неизвестен. Он не разговаривает, но своими стонами с ума сводит. Не могут врачи изолировать его — свинство!

— И всех ты, Мишель, охаиваешь! А доктор?

— Гомельский? Хо-хо! Парень с головой! Куда не надо — не лезет. Побыл на передовой, понюхал, чем пахнет, теперь здесь окопался: на чистых простынках спит, что ему?

— Неправда! Он честный человек и прекрасный врач.

— Не знаю, не знаю. — презрительно тянул Сорокин. — У нас нет ничего прекрасного.

— А капитан?

— Что — капитан?

— О нем какого ты мнения?

— Понимаешь, не могу раскусить. Хитрая штучка…

Послышались глухие хлопки зениток. Андрей подошел к окну, чуть отодвинул маскировочную портьеру. По небу метались голубые лучи прожекторов, доносилось одинокое надрывное гудение самолетов. Вспыхивали и гасли огоньки разрывов.

— Куда им! — презрительно сказал лейтенант. — Техника ни к черту.

Сноп холодного огня вырвал из мрака миниатюрный серебристый самолет и, скрестившись с другим лучом, поймал вражеский бомбардировщик в голубое перекрестье. Тотчас несколько снарядов взорвалось рядом с самолетом. Секунда — и он вспыхнул и, описав дугу, грохнулся где-то за городом.

Торжествующий Андрей обернулся к Сорокину:

— Видал отсталую технику?

— Случайность, редкий случай!

— Нет, брат, ты горазд шипеть.

Андрей пытливо поглядел на лейтенанта и отвернулся.

Глава одиннадцатая

Тревога

Поправка шла быстро. Боли прекратились, даже перевязки, причинявшие столько неприятностей, превратились в обыкновенную процедуру, вроде чистки зубов. Бинт, который раньше отдирали силой, теперь отходил легко, а длинный кривой разрез рубцевался, уменьшаясь в размерах с каждым днем.

Почувствовав себя лучше, Андрей отпросился у начальника госпиталя и, взяв увольнительную, поехал в Ильинское, Военная Москва поразила юношу. С невольной тоской глядел он на темные завалы и баррикады, на подвалы, грозившие стволами пулеметов, на щетинившиеся ржавыми рельсами надолбы улиц.

До Казанского вокзала Андрей доехал на метро. В вагоне пожилая женщина, взглянув на висящую на перевязи руку, уступила ему место. Андрей покраснел, поблагодарил и отказался, зато Мишель Сорокин, увязавшийся за ним, не преминул воспользоваться освободившимся местом.

— Им в тылу ничто не грозит, окопались, могут и постоять! — негромко сказал он.

Курганов посмотрел на землистое лицо женщины, на седую, выбившуюся из-под дешевого платка прядь, на засаленный, порванный ватник… Должно быть, всю ночь простояла женщина у станка, обтачивая мины, или, склонившись над жужжащей машинкой, строчила солдатские гимнастерки. Сейчас едет домой, по пути забежит в магазин, а дома наколет дров, истопит печь, сварит обед, накормит детишек и прикорнет где-нибудь, чтобы через несколько часов вновь идти на смену.

К удивлению Андрея, электрички не ходили. Их сменили пригородные поезда с допотопными, тяжко дышащими паровозами Поезда ходили редко, и в вагоне было не протолкнуться.

Всю дорогу Андрей смотрел в окно, с волнением узнавая знакомые места. Сорокин курил, заигрывал с пассажиркой — миловидной колхозницей. Несколько женщин наблюдали за Андреем, и он улавливал их торопливый шепот.

— И какой молоденький? Господи!

— Неужто уж воевал?

— Не видишь — раненый. Геройский паренек!

— Гляди, волнуется. Домой едет, ей-ей!

— Мать-то возрадуется, поди, не чает.

— И где-то наши мужики? Ох, война, война!

Рядом вился другой разговор. В ответ на вкрадчивый шепот Сорокина молодая женщина игриво поводила бровями:

— По нынешним временам я богатая. Дом, огород, коровка ярославская, два ведра дает, сливки… Курочки у меня, утки. Кого полюблю — не обидится. Голодным не будет… — Она лукаво подталкивала лейтенанта плечом. — Как вы считаете, товарищ командир, возьмет меня кто-нибудь?

— Конечно, душа моя! Что за вопрос?

— Только мне симпатичного нужно, вроде некоторых, не указывая пальцем…

За окном плыли подмосковные сосны, вереницы опустевших дачек, мелькнул шлагбаум переезда. Поезд, замедлив ход, мягко приткнулся к деревянной платформе. Пассажиры устремились к выходу. Андрей и Сорокин зашагали по темным от сырости деревянным ступеням.

— Октябрьский просек, — волнуясь, бормотал Андрей, ускоряя шаг.

Он почти бежал, и Сорокин, недовольно ворча, едва поспевал за ним.

— Вот он!

— Кто?

— Дом! Наш дом! — Андрей побежал к калитке, толкнул ее что было силы.

— Разбухла, это бывает…

Удар ногой не дал результатов.

— Что за чертовщина?

— Подожди, Курганов, калитка забита.

Только сейчас Андрей обратил внимание на странный вид дома. Над прокаленной трубой не вился дымок, заклеенные накрест окна были до половины забиты фанерой. Фанерный щит покрывал и дверь. Андрей перелез через забор.

— Лезь и ты!