Опаленные войной

На третьем этаже боковая дверь была забаррикадирована. Стоило на площадке появиться солдатам, как оттуда, из-за баррикады, затрещали автоматы. Кое-кто успел проскочить в пустую комнату, другие попятились назад по лестнице. Снизу, расталкивая всех, поднимался Чуплаков, неся под мышкой фаустпатрон.

— А ну-ко, пустите-ко меня! — покрикивал он торопливым вятским говорком.

Сверху, с чердака, будто железный горох посыпался, — хлестнула автоматная очередь и затихла. Батов наклонился через перила, попытался заглянуть в узкую чердачную лазейку и попятился к стене: оттуда снова ударила очередь, обожгло левую щеку.

Чуплаков, направив голову фаустпатрона на баррикаду, дернул чеку — хвост пламени вылетел из трубы назад, ударился о стену и, срикошетив по ней, махнул своим пламенным концом по ногам передних солдат.

Точно игрушечную, соломенную, снесло мебельную баррикаду. На той стороне раздался истошный крик. Солдаты устремились в пролом.

— Оспин, Крысанов — ко мне! — позвал Батов и отошел в угол под чердачной лазейкой. — Пару гранат — туда! — показал он на чердак.

Крысанов, словно печеную горячую картошку, перекатил гранату из руки в руку и бросил ее в проем. Посыпалась земля, шлак.

— Еще!

Крысанов одну за другой запустил туда еще две гранаты.

Батов вскочил на узкую вертикальную лесенку, за ним — Оспин. Не высовывая голову в лазейку, Батов швырнул гранату подальше, вдоль чердака. Оспин, прижимаясь к Батову, поднялся рядом с ним до верха лестницы и начал бросать гранаты по чердаку в разные стороны. Забросив последнюю, ухватился за край проема, влез на потолок и сразу пустил длинную очередь.

— А ну, вылазьте, гады! — заорал он.

На потолок поднялся и Батов. Чердак безмолвствовал. Ни единого звука, кроме тех, что доносились снизу. Оспин стоял, держа палец на спусковом крючке. Бледное его лицо закоптилось и в сумраке чердака казалось совсем черным. Блестели только широко открытые злые глаза.

Пока Крысанов, кряхтя и чертыхаясь, протискивался в узкую лазейку, Оспин и Батов осторожно двинулись по чердаку, шагая через балки перекрытия.

За широкой трубой звякнул металл. Оттуда, подняв костлявые руки, трясясь всем телом, вышел немолодой немец. Грязная пилотка натянута на узкую голову до ушей. Подбородок, заросший серой щетиной, безвольно повис. Оступаясь, он шел прямо на Батова, глядя на него умоляющим взглядом больших глаз с красными веками.

— Марш туда! — показал Батов на лазейку.

— Эй, эй! Славяне! — крикнул вниз Крысанов. — Гостей принимайте, госте-ей! — Этот немолодой уже человек, родом из-под Пензы, был мешковат и больше смахивал, пожалуй, на медведя.

— Давай сюда! Спускай их по одному за ноги! — послышался снизу чей-то озорной голос.

Батов и Оспин медленно продвигались вперед, прощупывая взглядом закоулки. Теперь они освоились и все хорошо видели в полумраке.

За второй трубой здоровенный средних лет ефрейтор перевязывал молодого бледного немца, почти мальчика, раненного в плечо. Услышав, что подошли русские, ефрейтор грузно повернулся к ним, что-то сказал и показал руками, что оружия у них нет. Не обращая внимания на подошедших, снова занялся перевязкой.

Раненый стонал. Лицо его покрылось крупными каплями пота, глаза бессмысленно блуждали. Шинель валялась тут же. Рубашка разорвана. На обнаженном плече сквозь бинт проступают рыжие пятна.

Взглянув на них, Оспин чуточку задержался, тряхнул стволом автомата и, будто злясь на себя за минутную слабость, закричал:

— Марш на выход, антихристы!

— Sohn, Sohn! Das ist mein Sohn! — лепетал полный немец, защищаясь рукой и с мольбой глядя на Оспина.

Словно из далеких веков прошлого до сознания Батова дошел смысл этих чужих слов и тронул за сердце. «Сын!» — догадался он, и, молча взяв за руку Оспина, отвел его от этих людей.

— Пошли дальше, — сказал он глухим голосом.

Оспин недоуменно вскинул глаза на командира, не узнавая его.

— Да вы ранены, товарищ младший лейтенант!

Перед ним стоял не розовощекий юнец, не тот большой и наивный ребенок, каким видел его Оспин в начале боя, двое суток назад. С грустью тогда подумал, что гибнут почему-то в первую очередь вот такие чистенькие, с добрыми глазами новички. Наверно, и этому в Данциге будет крышка.

Теперь перед ним стоял внезапно возмужавший юноша с суровым лицом, со складками на лбу. Из разодранной щеки сочилась кровь, смешиваясь на лице с грязью и копотью. Но в усталом взгляде все еще где-то пряталась чуть заметная добринка, которая осталась от того прежнего, наивного юнца, знакомого с войной только по книгам и рассказам.

— Пустяки, — махнул рукой Батов. Потрогал рану, размазал кровь. — Пошли. На обратном пути и этих заберем.

Немцы, поняв, очевидно, что дальнейшая борьба бесполезна, — отступать некуда — начали выбираться из своих углов, из-за труб, балок. Они шли с поднятыми руками, без оружия и опасливо косились на русских, пыльные, грязные, подавленные.

Крысанов торопил их к выходу:

— Ну, что вы, как не емши! Скорей шевелись! Шнель, шне-ель!