Опасна для себя и окружающих

Колени Агнес приходились мне почти на уровне глаз. Наружный подоконник был шире ее ступней. Не помню, чтобы я испугалась. Никакого риска. Уже стемнело, но во дворе горели фонари.

Перед глазами у меня стоит картинка, как Агнес, расхрабрившись, разжала кулаки и вытянула руки вперед. Ее светлые волосы блестели в лучах фонарей. Казалось, она светится изнутри.

Вот что еще я отчетливо помню: Агнес теряет равновесие. Я тяну к ней руки. Светлые волосы короной реют над головой, когда Агнес летит вниз. Она негромко вскрикивает, ударившись о землю.

Падение Агнес не назовешь легким как перышко, как и твердым как сталь. Она приземлилась на ноги, и лодыжки бесполезно подогнулись, не выдержав веса тела. Она повалилась вперед, и череп с хрустом стукнулся о плитки двора.

Я развернулась и выскочила в коридор, на бегу набирая девять-один-один. Кажется, я чуть не упала, когда мчалась вниз по лестнице. Вот это была бы ирония — если бы мы обе упали одна за другой.

Сирену я услышала еще до того, как появилась скорая помощь.

Я скорчилась рядом с ней во дворе. Агнес лежала на боку, касаясь щекой земли. В светлых волосах блестела кровь. Я не пыталась ее передвинуть. Я знала, что ее нельзя трогать.

Когда к нам подбежали санитары, вокруг уже собралась небольшая толпа, но близко никто не подходил.

Я ехала вместе с ней в карете.

Я отвечала на вопросы, как могла.

«Мы играли в „правду или действие“».

«Она упала».

Мне не надо было объяснять, что у Агнес черепно-мозговая травма, которая привела к коме. Не надо было объяснять, что она уже не будет прежней. Не надо было говорить, что Джоне такая девушка не нужна. Я сама все поняла, почувствовала нутром, когда услышала тот звук — хруст.

Только когда прибыли родители Агнес и полиция, меня спросили, не я ли ее толкнула. Я сказала нет. Конечно же, я сказала нет. И еще сказала, что ни за что так не поступила бы.

Родители Агнес мне не поверили.

Но меня не спросили, хотела ли я ее толкнуть.

«Не сильно, совсем легонько».

Тогда я ответила бы: нет, не хотела. Я только услышала голос, шепчущий мне на ухо: «Просто посмотри, что будет».

Голос как у Люси: низкий и хриплый от многолетней привычки вызывать рвоту.

Но я тогда не была знакома с Люси.

Не может быть, чтобы той ночью я слышала ее голос.

Я открываю глаза.

— Что случилось с той девочкой, Люси? С Рианнон, которую ты толкнула?

Люси не отвечает. Ее колено больше не упирается мне в бок. Я так углубилась в воспоминания, что не заметила, как она встала и вернулась к себе в постель? Я вытягиваю руки, пытаясь ее нащупать.

— Люси? — говорю я, на этот раз громче, хотя в крошечной палате нет никакой необходимости повышать голос. Можно шептаться друг с другом, даже когда мы лежим каждая в своем углу.

Я встаю и пересекаю палату. Так темно, что кровати Люси даже не видно. Я растопыриваю руки перед собой, точно монстр Франкенштейна. Я громко зову Люси. Провожу ладонью по стене, ловя пальцами все трещинки и сколы дешевых псевдокаменных блоков. Прижимаюсь щекой к холодному оконному стеклу, убеждаясь, что оно закрыто и Люси не могла через него убежать. Падаю на колени и ползу по полу, попутно опрокидывая стопку любовных романов, стукаюсь головой о край собственной кровати и залезаю под нее, шарю в темноте по полу, ищу, куда спряталась соседка. Я кричу, чтобы включили свет.

— Люси! — кричу я. Голос у меня охрип. — Люси!

тридцать три

Когда включается свет, я все еще продолжаю кричать:

— Люси! Люси! Люси!

Я по-детски рыдаю, скривив рот и крепко зажмурившись, но знаю, что свет включен, потому что сквозь веки различаю цвета: красный, оранжевый, желтый.

Не хочу открывать глаза.

Я боюсь того, что увижу.

Вообще-то я боюсь того, чего не увижу.

Кого не увижу.

Меня хватают чьи-то руки. Я слышу, как голос доктора Легконожки говорит:

— Уложи ее в постель, Стивен.

Не знала, что доктор Легконожка и Стивен работают по ночам. Может, сегодня они специально задержались, ожидая того, что со мной случится. А может, сейчас не так уж и поздно. Откуда мне знать?

Стивен поднимает меня с пола, где я до сих пор сижу, и переносит на кровать. Я остаюсь в прежней скрюченной позе, как крыса, которую положили на спину. Я продолжаю повторять имя Люси, но теперь шепотом. Голос настолько сорван, что даже шептать больно.

— Принести успокоительное?

Я впервые слышу голос Стивена. Он выше, чем ожидаешь от такого крупного мужчины. Я напрягаюсь в ожидании укола шприца, искусственного покоя, который расслабит хотя бы мышцы, если не мозг. К моему большому удивлению, мне даже хочется этого.

— Нет, пока обойдемся, — отвечает Легконожка. — Лучше дать ей все прочувствовать. Возможно, мы добьемся серьезного прорыва.

Я не хочу «все прочувствовать». Не знаю, что означает это «все», но идея мне заранее не нравится. Впервые за всю свою трезвую жизнь — ни разу не напивалась на самых разгульных тусовках, ни разу не затягивалась сигаретой или косяком — я мечтаю о наркотиках. Мне необходимо средство — любое средство, — чтобы заглушить чувства.