Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Но (если только это правда) отсюда следует, что, в долгосрочной перспективе, если мы усвоим культурные практики, оказывающие на человеческий генофонд разрушительное воздействие, то человеческий генофонд погибнет. Однако нет причин полагать, что эволюционная биология доказывает, будто наши гены достаточно могущественны и прозорливы, чтобы удержать нас от следования стратегиям, в значительной мере противоречащим их интересам. Напротив, эволюционное мышление показывает, что наши гены вряд ли могут быть умнее инженеров, спроектировавших наши воображаемые механизмы жизнеобеспечения (см. четырнадцатую главу) – и посмотрите, какими беспомощными те оказались в ситуации непредвиденного взаимодействия с другими роботами! Мы наблюдали примеры паразитов (например, вирусов), манипулирующих поведением хозяина, вынуждая его действовать не в своих, а в их интересах. Мы наблюдали также примеры комменсалов и мутуалистов, объединяющихся ради достижения общих целей, создавая из отдельных элементов систему-выгодоприобретателя. Согласно намеченной нами меметической модели, личности – всего лишь более крупные и высокоорганизованные системы, и стратегии, которые они усваивают в результате взаимодействия их зараженных мемами разумов, вовсе не обязаны отвечать только интересам их генов – или их мемов. В этом наша трансцендентность, наша способность «восставать против тирании эгоистичных репликаторов» (как говорит Докинз), и здесь нет ничего антидарвинистского или антинаучного.

Типичная для Уилсона и других социобиологов неспособность разглядеть в стане своих критиков кого-либо кроме религиозных фанатиков или научно безграмотных мистиков – еще одно печальное последствие качнувшегося слишком далеко в сторону маятника. Скиннер считал своих оппонентов сборищем картезианских дуалистов и поклонников чудес, а в своем послесловии заявлял:

Человеку qua человеку мы охотно говорим: скатертью дорога! Лишь избавившись от него, мы можем обратиться к подлинным причинам человеческого поведения. Лишь тогда можем мы обратиться от логических заключений к наблюдениям, от чудесного к естественному, от недоступного к тому, чем можно манипулировать833.

Вместе со многими другими социобиологами Уилсон имеет ту же дурную привычку видеть в каждом, кто с ним не согласен, невежественного и страшащегося науки искателя небесных крючьев. На самом деле, среди несогласных с ними подходящих под это описание людей всего лишь большинство! Есть и меньшинство, в которое входят достойные доверия критики эксцессов, к которым склонны полные энтузиазма представители любой новой научной школы.

Другой выдающийся биолог, Ричард Александер, который подходит к этике гораздо осмотрительнее, выражает уместный скептицизм по адресу предложенных Уилсоном кандидатов на звание высших ценностей: «Покажутся или нет все эти цели человечеству достойными внимания, Уилсон не связывает предложенный им набор с биологическими принципами»834. Но Александер также недооценивает способность культуры – мемов – сорваться с Уилсонова поводка. Подобно Уилсону, он признает огромную разницу в скорости генетической и культурной эволюции и настойчиво утверждает835, что переменчивость культуры не оставляет камня на камне от любой попытки (вроде тех, что были предприняты Хомским и Фодором) положить человеческому мышлению какой-то предел, на котором можно сказать: «Ты не пройдешь». Однако, по его мнению, эволюционная биология показала, что «эгоистичные интересы индивида могут быть реализованы лишь посредством воспроизводства, рождения потомков и помощи родным» и что из этого следует, что никто и никогда не действует из чистого милосердия или альтруизма. Как он пишет:

…эта «величайшая интеллектуальная революция столетия» говорит нам, что, несмотря на наши интуиции, не существует даже осколка доказательства в пользу такого понимания милосердия, и множество убедительных теорий показывает, что любые подобные представления в конечном счете будут сочтены неверными836.

Но, подобно Уилсону и социал-дарвинистам, он совершает утонченную, смягченную версию генетической ошибки и выделяет курсивом то самое место, где ошибается: