Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

У современной философии есть шибболет (один из многих): нельзя выводить должное из сущего. Попытки так поступать часто называют натуралистической ошибкой – термин, заимствованный из классической работы Дж. Э. Мура «Principia Ethica»819. Как указывает философ Бернард Вильямс, здесь скрывается сразу несколько проблем. Натурализм «заключается в попытке вывести определенные фундаментальные аспекты благой жизни человека из размышлений о человеческой природе»820. Для опровержения натурализма было бы недостаточно весьма очевидного факта, что нельзя выводить какое-либо простое утверждение о долженствовании из простого утверждения о существовании. Подумайте, является ли то, что я должен дать вам пять долларов, логическим следствием факта (предположим, что это – факт), что я сказал, что дал бы вам пять долларов? Очевидно, нет: можно привести неограниченное число промежуточных условий, мешающих сделать такой вывод. Даже если бы мы хотели охарактеризовать мое высказывание как обещание (этически заряженная характеристика) – из него не следовало бы напрямую никакого простого утверждения о долженствовании.

Но подобного рода размышления вряд ли хоть немного повредят натурализму как теоретической цели. Философы различают поиск необходимых и достаточных условий разнообразных явлений, и в нашем случае применение данной дистинкции и в самом деле помогает прояснить ситуацию. Одно дело – отрицать, что наборы фактов о мире природы являются необходимым основанием для этических выводов, и совсем другое – отрицать, что любой набор подобных фактов является достаточным. Согласно общепринятому тезису, если мы останемся прочно укорененными в сфере фактов о мире как таковом, мы никогда не отыщем никакого их набора, взятого как набор аксиом, при помощи которых можно было бы бесспорно обосновать тот или иной этический вывод. Добраться отсюда туда невозможно, как невозможно взять какой-либо внутренне непротиворечивый набор арифметических аксиом и от него перейти ко всем истинным арифметическим суждениям.

Ну так что же? Можно объединить этот риторический вопрос с другим, гораздо более острым: если должное нельзя вывести из сущего, то из чего же его можно вывести? Является ли этика абсолютно «автономным» полем исследований? Парит ли она, не связанная с фактами, принадлежащими любой иной дисциплине или традиции? Возникают ли наши моральные интуиции в каком-то необъяснимом этическом модуле, вмонтированном в наш мозг (или наше «сердце», если следовать традиции)? Тогда наши глубочайшие убеждения о том, что правильно, а что – нет, повисли бы на сомнительном небесном крюке. Колин Макгинн замечает:

…согласно Хомскому, есть основания рассматривать нашу этическую способность по аналогии с языковой; мы приобретаем этическое знание, ориентируясь на весьма малочисленные конкретные инструкции, без особого интеллектуального труда, и конечный результат поразительно единообразен, если учесть многообразие получаемых нами этических вводных. Окружение всего лишь запускает и уточняет врожденную схему… в модели Хомского наука и этика равным образом являются следствием случайных свойств человеческой психологии, ограниченной своими особыми определяющими принципами; но кажется, что у этики в нашей когнитивной архитектуре более надежный фундамент. В том, что мы обладаем научным знанием, присутствует элемент везения, которого нет в случае этического знания821.

Противопоставляя наше, предположительно, врожденное чувство этического знания всего лишь «счастливой» способности заниматься наукой, Макгинн и Хомский предполагают, что существуют причины, по которым мы обладаем первым, и их только предстоит открыть. Будь у нас моральный модуль, нам точно бы захотелось знать, что это и как – а самое главное, почему – он возник. Но, опять-таки, если мы попытаемся заглянуть внутрь, Макгинн попытается прищемить нам пальцы дверью, осуждая как «сциентизм» попытку дать ответы на наши научные вопросы об основаниях этой чудесной точки зрения, которая из всех созданий есть лишь у нас.