Опасная игра

Стоп, стоп, стоп! Это же телефонная монета. А телефонная деньга нынче в цене. Пятиалтынные в Москве продают по пять сотен. Стоят парни у телефонных автоматов и демонстративно подбрасывают «пятнашки». Кому очень нужно позвонить, тот и полтысячи выложит. Ну, а я за двести продам. Только купите! Время к полудню и желудок оттягивает воистину свинцовая тяжесть голода…

Три таксофона на вокзальном дворе. Работает только один, у остальных срезаны трубки. Оглядываюсь — кажется, на сей раз никаких конкурентов. Подходит матрос-балтиец. Но у него монета есть… Кто следующий?

Хорошо еще, что не все таксофоны переведены в Питере на жетоны.

За этот час я здорово насобачился выщелкивать «пятнашку» ногтем, а затем ловить ее в воздухе. Но никто так ни разу и не приценился…

С нарышкинского бастиона Петропавловки бабахнула полуденная пушка. Есть хочется…

Самый мучительный голод именно в первые сутки. Потом он притупляется, потом, говорят, сосущее чувство исчезает и вовсе… Неподалеку закутанная лотошница орет визгливым голосом:

— Сосиски в тесте! Горячие сосиски в тесте! Кто забыл купить горячие сосиски в тесте!

Убил бы…

— Сосиски горячие, запеченные в тесте. В тесте запеченные горячие сосиски. Покупайте сочные сосиски в горячем тесте…

Вот зараза… Не выдерживаю. Ухожу. Стараюсь не смотреть на витрины ларьков и киосков бывшей Союзпечати, заваленные сникерсами, шоколадками, пачками кокосовых вафель, крекеров, печений…

— Сосиски в тесте!

Этот крик мне будет слышаться до конца дней…

В витрине ларька табличка: «Продажа телефонных жетонов. Один жетон — 500 рублей». Голодный мозг соображает быстро: «телефонный жетон» — это те же пятнашки. Только для того чтобы прикрыть вопиющий финансовый абсурд, когда пятнадцатикопеечные монеты продаются за пятисотрублевые бумажки, доморощенные менялы прибегают к столь привычным в нашей жизни эвфемизмам…

Протягиваю в окошечко свою находку.

— Возьмите за триста.

— А на фига?

— Продашь за пятьсот. Двести чистого навара.

Киоскер-атлет хмыкает, но монету забирает и выбрасывает три драные, переклеенные скотчем синие сторублевки.

Едва удерживаюсь от счастливого вскрика… Пусть «синенькие», «шуршат, а не деньги». Деньги, если на эти бумажки можно купить три куска хлеба!

Зажав выручку в кулаке, несусь в буфет. Пристраиваюсь в очередь… Меж столиков бродят все те же вчерашние «кусочники»… Но я — в очереди. Я покупатель! У меня есть деньги.

— Три кусочка черного! — небрежно бросаю я продавщице. Та вертит заклеенную сотню (страх сжимает сердце — неужели вернут?!) — швыряет ее в ящик с кучей кредиток и выдает мне на бумажном листочке — сервис-таки! — три тонюсеньких ржаных ломтика.

— Если можно, — добавляю я на сей раз как можно проникновеннее, — полстаканчика кипятка. Лекарство запить.

Последнее — излишне. Рыженькая еще не заезженная в конце смены девица выставляет мне картонный стаканчик с кипятком от щедрот душевных.

Запиваю свой хлеб кипятком с привкусом раскисшего картона и победно оглядываю «санитаров» буфетных столов. Пусть, как говорят американцы, «манки бизнес» — обезьяний бизнес — но ведь заработал же на хлеб, а не подбираю объедки. И еще заработаю — лиха беда начало.

Удача, как и беда, не приходит в одиночку. Брожу по вокзалу и вдруг — глазам не верю! — под уличной скамьей поблескивают две пивные бутылки — свежайшие, еще с остатками пены и дразнящим хмельным духом. Две бутылки! Целое состояние по нынешним временам. Почти буханка хлеба!

Ощупываю горлышки: без щербинок! Наверное, так радовались лишь жюльверновские островитяне, когда капитан Немо подбрасывал им необходимые вещи.

Бегу в буфет. Конечно же, — «не принимаем!» Искать приемный пункт? Где гарантия, что в этот уже поздний час он работает? Через полчаса закроется дежурная булочная.

Безысходность — мать озарения. Конечно же, бутылки надо продать тому, кто торгует пивом с рук, и продать за полцены. Тогда успею. Выискиваю в рядах «сручников» деда-пенсионера. Вот кому и сотенный навар — прибыль.

Долго щупает горлышки, смотрит на просвет, даже нюхает… Наконец укладывает их в портфель, бдительно отсчитывает две розоватые бумажки. Маловато, конечно, но рад и этому. Несусь в булочную на Невском.

Моя вожделенная буханка уменьшилась почти вдвое: но все же — триста граммов ароматного черного хлеба.

С остервенением волка вгрызаюсь в коричневый загривок полбуханки… Стоп. Надо оставить кое-что и на завтра. Боцманским ножом разрезаю кус пополам. Маловато, конечно… Но ведь это как посмотреть: по блокадным временам так это двойная норма хлеба.

Теперь самое время позаботиться о ночлеге. Настоящий бомж, он и под вокзальной лестницей выспится, и на багажной тележке, и просто на мраморном полу, как вон тот видавший виды не то цыган, не то почерневший от бездомной жизни бродяга — спит себе под батареей, завернув голову в куртку. Я пока так не могу…

Ничего путного, кроме ночевки в последней электричке, идущей в парк, за весь вечер так и не придумалось. В конце концов, пока нет сильных морозов, вполне можно покемарить и в неостывшем вагоне. Выбрать, какой натоплен получше…