Опасная командировка

Во дворе дома устроены две грандиозные братские могилы, в которых расстрелянных погребали одного над другим. Сколько тел предано земле, пока установить не удалось. До вчерашнего вечера извлечено из могилы лишь около 20 трупов. Все они, полураздетые и сильно разложившиеся, лежат в двух комнатах подвального этажа.

Кошмар большевистской «чрезвычайки» в городе закончился. Необходимо немедленное авторитетное следствие, необходимо точно и документально установить обстоятельства зверств, совершившихся в городе в течение последнего полугодия. Необходимо изобличить тех, которые, нагло прикрываясь именем рабочих и крестьян, воскресили в России средневековые зверства…»

Не успели изобличить, к сожалению… Вскоре в город опять вернулись большевики, и взывавшего к авторитетному следствию репортера они безо всякого суда и следствия первым же и расстреляли в очищенных подвалах…

С возвращением «рабоче-крестьянской» власти камеры больше никогда не пустовали. В наиболее прожорливые годы (особенно отличился печально знаменитый тридцать седьмой) в них запихивали до семидесяти человек, а в свободном блоке за сутки расстреливали до ста человек в день…

Прошли годы, менялись вывески: ЧК – ГПУ – НКВД (во время войны в доме разместилось гестапо), затем опять вернулись бравые парни из НКВД, потом НКВД переименовали в МВД. В расстрельном блоке теперь хранились противогазы личного состава, но аура здания оставалась прежней. Из подвалов все так же веяло могильной сыростью, а по ночам по кабинетам бродили призраки замученных в этих стенах людей. Что только ни делали – капитальный ремонт (во время которого первым делом основательно укрепили стены камер), приглашали священника, который на День милиции щедро окропил святой водой все закоулки – ничто не помогло. Мутная история навеки пропитала эти стены, и, пока зловещий дух ЧК витал в райотделе, из подозреваемых выбивали нужные следствию показания апробированными еще чекистами методами, обеспечивая самую высокую в мире раскрываемость, – ведь под пытками человека можно заставить сознаться в чем угодно.

Мнение же налогоплательщиков о милиции, как и прежде, никого не интересовало. По улицам в вечернее время уже боялись ходить сами сотрудники милиции, зато процент раскрываемости преступлений в текущем году был всегда выше, чем в предыдущем. При этом когорта управленцев, в совершенстве владеющих калькуляторами и подсчитывающих эти замечательные проценты, разрослась, невзирая на все сокращения, до поистине угрожающих размеров. На одного патрульного милиционера по статистике приходится десять проверяющих, указующих, подглядывающих (на служебном сленге это называется негласной проверкой). Кому, спрашивается, нужны проблемы обывателей? За своими следить не успеваем! Западные коллеги откровенно растерялись, когда наши начальники спросили, как у них обстоит дело с негласными проверками. Пять раз пришлось переводить, пока до тупых полицейских дошло, о чем идет речь. Изумившись, иноземцы подумали, что у нас, видимо, очень богатая держава, раз она может позволить себе содержать помимо полицейских еще и ораву контролеров за ними. Еще более они удивились бы, узнав, что за месяц работы наш милиционер получает столько, сколько их полицейский за час.

– Начальник штаба, доложите, кого нет на совещании. – Семен Петрович Лошаков тяжелым взглядом обвел всех присутствующих.

– Нет начальника следствия и начальника ОГСБЭП! – бодро доложил начальник штаба, сорокалетний майор с водянистыми глазами.

– Они статкарточки в ИЦ повезли, я знаю. Остальные на месте?

– Так точно, товарищ полковник!

– Тогда начнем. Что у нас там по первому вопросу? – осведомился Лошаков.

– Отчеты начальников служб по трастам, – напомнил ему начальник штаба.