Опасная обочина

Он посмотрел на Иорданова, потом — на Смирницкого, подошел к гостю и протянул руку:

— На спор?

— Какой? — поинтересовался Смирницкий, уже ощущая подвох или что-нибудь в этом роде.

— А такой: ты можешь мне доказать, что я готов совершить подвиг? Не то чтобы совершу в будущем, а просто — готов, созрел то есть? А может быть, в прошлом… А?

— Ну? — потянул время Смирницкий.

Баранчук четко выговаривал каждое отдельное слово.

— Вот если можешь, тогда я публично, иными словами, при всех, скажу, что Эдуард Баранчук и этот твой аноним — одно и то же лицо. Так уж и быть, возьму грех на душу. Согласен?

Ох, думай, Витя Смирницкий, думай. Не упускать же такой шанс, а? Что, если попробовать…

— Согласен, — протянув руку, сказал Смирницкий.

Иорданов снова подпрыгнул на своей койке.

— Давайте на ящик коньяка, ребята, а?

— Ты как? — спросил у Смирницкого Баранчук.

— За.

— Иди разбей, Валентин. Быстрее.

— С участием? — встрепенулся водитель-коллективист, конечно зная безусловный ответ.

— С участием, с участием, — пробурчал Баранчук.

Человекоподобное кенгуру прыгнуло из койки, прошлепало босыми ногами по комнате, и традиционный акт разбития состоялся. Затем все улеглись. И некоторое время хранили молчание. Первым не выдержал Баранчук.

— Как доказывать будешь? — поинтересовался он в темноте.

— Да уж постараюсь, — отвечал Смирницкий и, помолчав, с надеждой добавил: — Может, сам докажешь?

— Держи карман шире, — прозвучало в темноте.

Помолчали. Потом прорезался Иорданов.

— Я засыпаю, — сообщил он, — потому что моя совесть в этом деле чиста.

— Моя тоже, — сказал Баранчук.

Смирницкий в темноте улыбнулся.

— Ну что ж, спокойной ночи, — и он накрылся одеялом с головой, вызывая к жизни из глубин подсознания необходимое ему сновидение.

Неизвестно как, неизвестно зачем и неизвестно откуда, но тем не менее откуда-то пришла печальная мелодия скрипки и заполнила все вокруг. Комнату озарил угасающий луч. Он с волшебной плавностью двинулся по комнате от одной кровати к другой, пока не остановился на нем, настойчиво сообщая чуть ли не материальное тепло, приглашая отбросить колючее одеяло. И тогда Смирницкий встал и, как был в тренировочном костюме и тапочках, вышел на улицу — прямо к шлагбауму. Потому что по ту сторону этой полосатой перекладины уже стояла Ольга — в тонком весеннем платье, в легких туфельках — прямо на снегу. Так они и стояли некоторое время, молча глядя друг другу в глаза, — разделенные шлагбаумом, тремя тысячами километров и судьбой.

— Доброе утро, Оля.

— У нас еще вечер, милый.

— А-а… да, конечно.

— Ну что, забрался в глушь, как хотел?

— Да уж забрался…

— Ну и как?

— Нормально.

— Нет, Витечка, не нормально. Худо тебе.

— С чего ты взяла?

— Люблю. Вот и чувствую. Все три года. И ты меня любишь и тоже чувствуешь.

— Да что я чувствовать-то должен?

— Тревогу. И неуверенность.

— Господи, да я спокоен и счастлив. Понимаешь, спокоен, потому что счастлив с тобой.

— Нет, все наоборот. Ты счастлив, потому что спокоен.

— А что же, по-твоему, я должен делать?

— Ревновать… Беситься… Может быть, даже ударить меня.

— Ударить? Тебя? Но за что?!

— За то, что я не твоя жена, а чужая. За то, что я люблю тебя, а вышла за него. За то, что мои губы путают ваши имена до сих пор. Мало? Ну тогда хотя бы за то, что я не могу взять под руку, когда хочу!

— Что с тобой? Успокойся! Я же простил тебя.

— Ты простил меня? Правда? Ну тогда я сейчас успокоюсь. Вот видишь — уже спокойна. Даже не плачу, улыбаюсь. Все спокойно, ты доволен?

— Знаешь, ты меня иной раз ставишь в тупик. На небе ни облачка, солнечно, а ощущение ненастья — зябко, сумеречно, неприятно…

— Витечка, почему ты всем доволен?

— Что я — привереда?

— Ты всегда был всем доволен. Мной. Работой. Едой. Окружением. Почему ты не хочешь что-нибудь сломать, переиначить, перевернуть с ног на голову?

— Зачем? Мир гармоничен.

— Но ведь человеку иногда просто нужно, чтобы что-то было иначе. Пусть хуже, но иначе. Скажи, тебе хоть однажды хотелось… передвинуть шкаф? Обыкновенный шкаф — у тебя в комнате?

— Зачем? Он стоит на месте. Почему ты спрашиваешь?

— Я последнее время делю людей на желающих двигать мебель и не желающих.

— Ну и как, успешно? Надеюсь, твое новое увлечение не отразится на нашем чувстве?

— На чувстве, думаю, нет.

— О, остальное меня не тревожит!

— И напрасно…

— Ты меня пугаешь. Ну хочешь, я передвину шкаф? Приеду домой и сразу же передвину.

— Всего лишь? А я?

— Что — ты?

— А меня ты не хочешь передвинуть?

Пауза.

— Оля, мы уже говорили об этом. Ты знаешь, я поступлю так, как хочешь ты. Как хочу я в конце концов! Но…

— …Но! Не надо спешить, надо немного подождать, мой муж — твой главный редактор, ты — не карьерист, но придется уйти из редакции. Но! Но! Но! Чего мы стесняемся? Чего боимся? Что стыдного и том, что два человека любят друг друга?! Устала я, ужасно устала. Извини меня.

— Ты права. Я почти преступник. Да, да, я убиваю нашу любовь. Все! Хватит! Прилечу и сразу же поговорю с ним.

— Когда ты вернешься?

— Через два дня кончается командировка.

— Хорошо… Хорошо.

— Будь умницей.

— Постараюсь.