Опасная профессия

Надо сказать, мне очень помогали в этом деле заведующий сельхозотделом, а потом первый заместитель начальника ЦСУ РСФСР Павел Гужвин и начальник вычислительного центра ЦСУ Шафик Камалетдинов, позднее и Клара Ивановна Панкова из ЦСУ СССР. Когда ортодоксы и ретрограды «наезжали» на нас, я звонил нашим друзьям-статистикам и говорил: «Ребята, помогите-ка нам как следует все посчитать». Такую основательность очень любил Зародов, да и других солидные таблицы впечатляли и убеждали.

С главным редактором мы все чаще спорили вокруг статей. Сначала, надо сказать, спор носил, как правило, довольно добродушный характер. Зимянин смотрел на меня поверх очков, съехавших на нос, взгляд получался хороший, немного задорный и лукавый. Он возражал по статье, но я что-то доказывал, он внимательно слушал и чаще соглашался. Потом споры становились все более затяжными. Во время дискуссии он вскакивал и начинал ходить по одну сторону длинного стола для заседаний, что-то мне доказывая, а я бежал за ним по другую сторону и втолковывал что-то свое. Все быстрее и быстрее, все возбужденнее и шумливее, так и бегали иногда часа по три. Когда я выходил из кабинета, помощник главного подшучивал: «Сколько сегодня набегали?» Но потом дискуссии становились все более острыми, а он все более нетерпимым — по мере того, как усиливался нажим на редакцию. Настал момент, когда он однажды взял меня за шиворот и в шутку вроде бы вытолкал в коридор — не через главную дверь, а в боковой выход, к столовой: «Иди-ка там вот, в коридоре, подискутируй». Да, это была шутка, но уже стало ясно, что и не совсем, что это уже уклонение от дискуссии, даже неприятие ее.

Помню такой примечательный момент. Мы сидели над какой-то статьей, и он настаивал на сокращении острых мест. Мы «торговались», можно сказать, отыскивая более- менее приемлемую формулировку, но вот дошли до абзаца, который Зимянин непременно хотел вычеркнуть. Я же решительно возражал. Спор зашел в тупик, и я сказал, что статья без этого будет если не бессмысленной, то потеряет значительную часть своего смысла. А он давил на меня: «Вычеркивай, вычеркивай, убирай!» Меня это вдруг завело, я схватил карандаш, сунул ему в руки и заявил:

— Вычеркивайте тогда сами! Портите статью не моими, а своими руками!

Любопытный был эффект. Он схватил карандаш и минуту-другую, занеся его над тем злополучным абзацем, сердито молчал. Потом взял этот карандаш в кулак, как кинжал, и, водя вверх-вниз по газетному листу, разрывая его даже, весь абзац исчеркал и сердито бросил мне: «Возьми и иди». Этот эпизод запомнился именно потому, что потом не только его, но и других людей я заставлял так же вот задумываться над своей ответственностью за поступок, не позволяя вершить подобные редакторские казни чужими, во всяком случае, моими руками.

Передо мной сейчас целая пачка документов, записок того времени, отражающих и нашу борьбу с ретроградами, и постепенное отступление Зимянина со своих позиций. В рукописи книги я раньше писал о них, но сократил теперь, когда они уже стали совсем не актуальными, а главное — во многом современному читателю не понятными по реалиям. Однако они показывают, что отступление от реформ шло тогда уже по всему фронту. «Новый класс» укреплялся, и ему представлялось, что править прежними методами феодального типа проще и приятнее, чем маяться с непривычными и непослушными «экономическими рычагами».

Как я превратил поэта в узника

В годы освоения целины к нам, на Алтай, приезжали многие поэты и писатели. Они непременно приходили в Алтайскую правду, очень влиятельную в то время газету, и часто предлагали те или иные свои услуги. Мы охотно публиковали стихи, прославлявшие крестьянский труд, героев уборки урожая, печатали в качестве подписей к карикатурам в наших листовках, а особенно — звонкие лозунги в виде «шапок» на всю газетную полосу и врезок в основной текст. Обычно мы тратили на такие броские строчки огромное время, сочиняя их, в основном, вдвоем с редактором газеты Абрамовым. Сидели у него в кабинете, и каждый закрывал от другого ладонью результаты своих творческих мук до тех пор, пока нужные строчки не складывались. Потому помощь московских поэтов имела для нас большую цену. Так мы познакомились со Светловым, Яшиным, Радовым, Куреневым, Бауковым и многими другими.

Приехал и Сергей Смирнов. Я попросил его тоже что-то написать специально для нас. Он охотно согласился, но выдвинул неожиданное для меня условие:

— Вы меня посадите в отдельную комнату и заприте на ключ. Если буду просить вас выпустить меня, лучше этого не делать. Что бы я вам ни говорил, как бы ни просил. Иначе работа у меня сорвется.

Я догадался, в чем дело, тем более что вспомнил слухи о пристрастии поэта к алкоголю. Комната, конечно, нашлась, дали гостю бумагу, ручку и прочее, что, по нашему мнению, требовалось для успешной творческой работы, но не мешало ей. Ключ, сотворивший затворника, удобно устроился в моем кармане.

Прошло часа полтора, и у меня в кабинете раздался звонок: