Опасное наследство

Нам с Гарри скучно. Мы наигрались в шахматы в саду, прочитали друг другу свои любимые стихотворения, наведались на кухню за марципанами и засахаренными фруктами, поиграли в прятки в большом зале – и все это в присутствии бдительного слуги, неизменно маячившего на безопасном расстоянии.

Мы постепенно узнаем друг друга. Лицо Гарри, такое бесконечно дорогое для меня, стало мне таким же знакомым, как и мое собственное. Я отгоняю мысль, что таким же знакомым может стать и его тело, ведь во всех других отношениях мы становимся ближе – душой и сердцем: нас объединяет общее представление о царящей в мире несправедливости, о Нортумберленде, о наших родителях. И это связало нас так прочно, как я и представить себе не могла.

Я нахожу в Гарри не только любящего мужа, но и образованного и воспитанного человека. У него были хорошие учителя, что и неудивительно, поскольку его мать (она вот уже два года как умерла, однако сын продолжает оплакивать ее и по сей день) была женщиной весьма ученой. После того как Гарри получил на дому основы образования, граф отправил сына в Кембриджский университет. Однако Гарри не стал книгочеем, чуждым всего мирского: он любит веселые игры, его страсть – скачки, он собирает рукописи и книги по геральдике.

При малейшей возможности муж прикасается ко мне, целует и ласкает, но делает это осторожно, так чтобы не слишком распаляться, и я знаю, как трудно ему сдерживаться. Поначалу я спрашивала себя, люблю ли я Гарри так, как подобает жене. Теперь мне больше уже не нужно задавать себе этот вопрос. Это мой долг, который я вдобавок исполняю с великой радостью и наслаждением. Я стала другим человеком, узнав Гарри. Я чувствую, что раскрываюсь, расцветаю, как бутон, и он тоже узнает меня понемногу – мой характер, мои надежды и страхи, саму мою душу, и я понимаю, что для него эти знания обо мне – настоящая драгоценность. Точно так же, как и для меня самой. Мне его всегда мало.

И вот мы в этот жаркий июньский день, набегавшись, не знаем, чем заполнить пустые часы. Особенно тяжело сознавать, что мы могли бы провести их в постели, если бы только нам это позволили. Мы бродим по огромному особняку и попадаем в старое крыло – единственную часть дома, которую обошел вниманием мой прадед Генрих VII. Здесь комнаты меньше, есть каменные камины и сводчатые окна, заляпанные грязью. В затхлом воздухе пляшут пылинки, пахнет сыростью и еще какой-то гадостью, – может быть, дохлая мышь гниет за стенной панелью. Наморщив нос, я вхожу в следующую комнату и останавливаюсь перед портретом старушки в облачении монахини; на ней высокий уимпл [24] с жестким воротником под самый подбородок. Вид у женщины строгий и устрашающий. Над ее плечом начертан год: 1490-й от Рождества Христова.

– А я ее знаю, – говорю я. – Видела это лицо прежде. Знаешь, кто эта леди? Маргарита Бофорт, мать Генриха Седьмого и моя прапрабабушка.

– Ничего подобного! – восклицает Гарри. – Это старая герцогиня Йоркская, Сесилия Невилл. Она была матерью Эдуарда Четвертого и Ричарда Третьего, и она моя прапрабабушка! Герцогиня жила здесь в прошлом веке – дом при ней походил на монастырь, потому что она отличалась религиозностью, хотя и не всегда!

– Я слышала, что она была очень почтенная дама, – вставляю я.

– Ну, это вопрос спорный. Ходили слухи, что она изменяла мужу с лучником, от которого и родила Эдуарда Четвертого.

– Не могу себе представить, чтобы эта леди вообще изменила мужу, – ты только посмотри на ее лицо! – хихикаю я.

Гарри смеется.

– Лично я вообще не могу себе представить, что у нее был муж, – замечает он. – Но чего только в жизни не случается!

– Ты думаешь, люди говорят правду? – спрашиваю я, глядя на портрет и тщетно пытаясь представить себе герцогиню Сесилию в юности.

– Кто может знать наверняка? Но учитель рассказывал мне, что два ее сына – а один из них, между прочим, был не кто иной, как Ричард Третий, – предъявляли ей это обвинение.

– Ну, тогда это точно неправда, – отвечаю я. – Ричард Третий был известный обманщик и убийца. Как он мог говорить такое о собственной матери?

– В особенности если это была заведомая клевета.

– Наверняка он сам же все это и выдумал.

– Нет, Ричард Третий тут как раз ни при чем, – возражает Гарри. – Поскольку первым, за много лет до Ричарда, заговорил об этом его старший брат, герцог Кларенс, когда захотел оспорить права Эдуарда на престол, чтобы самому претендовать на корону. Кларенс, конечно, по всем меркам тоже был злодеем. Его казнили, утопив в бочке с мальвазией.

Я много раз слышала эту старую историю и сейчас лишь смеюсь:

– Похоже, они там все были злодеями.

Мы идем дальше по анфиладе комнат, в большинстве из них много пыли и совсем нет мебели. Очевидно, даже слуги заходят сюда редко. Несколько старых полотен, все еще висящих на стенах, потрескались, краска на них вспучилась. Одна из картин особенно поражает меня. Она выполнена с большим искусством – поясной портрет молодой девушки, очень хорошенькой, с милым круглым личиком, безмятежными темными, широко поставленными глазами и густыми, кудрявыми каштановыми волосами, небрежно перевязанными лентой. На незнакомке синее платье с золотым узором и вышитым воротником и великолепная подвеска в форме золотой капли. Ее красота и изящество невольно притягивают взгляд, а краски на картине кажутся такими свежими, словно она была написана вчера.

– Кто это? – спрашиваю я у Гарри.

– Понятия не имею, – пожимает он плечами. – Эта картина тут, наверное, уже лет сто висит.

Я приглядываюсь:

– Никаких подсказок – ни герба, ни даты, ни подписи. Но, вероятно, она была важная персона, если написали ее портрет.

Девушка на картине, кажется, тоже смотрит на меня: лицо ее искусно выписано, оно выглядит необыкновенно правдоподобно. У меня такое чувство, будто я знаю ее, но это невозможно: такие платья уже много лет как вышли из моды. Интересно, почему незнакомка так привлекает меня? Портрет, безусловно, блестящий, однако дело не только в этом. Есть в глазах девушки что-то такое… Художник так мастерски изобразил их, что они словно смотрят прямо в мои, не отпускают меня, взывают ко мне… Я уставилась на портрет как зачарованная. Видимо, живописец был мастером иллюзии, думаю я, с трудом отрывая от полотна взгляд.

Гарри обнимает меня за талию, и в этот же самый момент мы слышим неподалеку приглушенные шаги. За нами и тут наблюдают. Ощущение ужасное, потому что тот, кто это делает, не показывается, оставаясь в соседней комнате. Но Гарри, кажется, это не волнует. Он смотрит на картину и замечает:

– Одежда на девушке просто великолепная, только старомодная. Видимо, картина была написана давно. Вероятно, еще во времена герцогини Сесилии.

– Может, это принцесса? – высказываю предположение я.

– Возможно, это одна из дочерей Эдуарда Четвертого. Поскольку все они приходились герцогине Сесилии внучками, у нее вполне мог быть портрет одной из них. Интересно, а на заднике есть что-нибудь?

Гарри снимает картину с крюка – поднимая при этом столько пыли, что мы заходимся в кашле, – и переворачивает ее. С другой стороны нет ничего, кроме вылинявшей даты – 1484.

– Вот видишь, я был прав! – восклицает он. – Это действительно времена герцогини Сесилии. Насколько я помню, она умерла в тысяча четыреста девяносто пятом году. Возможно, это Елизавета Йорк.

Но я точно знаю, что это не Елизавета. У нас дома в Бредгейте есть портрет моей прабабушки, жены Генриха VII, и она ничуть не похожа на эту девушку. У нее были светлые, рыжеватые волосы.

Гарри вешает картину назад на крюк, и я в последний раз бросаю на нее задумчивый взгляд, прежде чем пойти за Гарри в следующую комнату. Меня очень привлекает эта молодая девушка на портрете. Если бы только я могла узнать, кто она такая.