Опасность тьмы

Натали спустилась и включила чайник, зажгла сигарету и села за столешницу. Где-то на улице залаяла собака. Она хотела бы сейчас быть в другом месте. Может, они могли бы. Она могла бы устроиться на работу в колл-центре в любом другом городе, или вернуться туда, откуда родом, или даже попытать счастья в Лондоне. Теперь каждый день, просыпаясь, она чувствовала себя плохо, паршиво. Как старуха. А ей было всего двадцать шесть. Она не заслужила провести остаток жизни по соседству с детоубийцей. Никто не заслужил.

На секунду ей показалось, что она слышала шум наверху, но, когда она вышла в коридор, было тихо. От скуки Натали включила круглосуточное радио и полчаса слушала звонки в студию от грустных людей, которым было необходимо поболтать с незнакомцами о том, как им грустно, в три часа ночи.

Когда Кира услышала тихие голоса из радио, она вернулась на свой пост у окна. Дом Эдди был освещен уличными фонарями. Выглядел он печально.

Они спрашивали ее, что она думает о доме Эдди. Когда она сказала им, что ей больше нравится там, чем в собственном доме, и быть с Эдди ей нравится больше, чем со своей матерью, они странно на нее посмотрели. Спросили ее почему, и уверена ли она, и имеет ли она в виду именно это, и не попросила ли ее сказать это Эдди – что показалось Кире вообще самым глупым вопросом на свете. Они попросили ее рассказать, что Эдди говорила, и брала ли она ее с собой кататься на машине, или в бассейн, или в магазин, или за город, и бывал ли у Эдди дома кто-нибудь из друзей Киры – может, они готовили или еще что-то делали вместе или по отдельности.

Вопросы. Все – об Эдди. Странные вопросы, грубые вопросы, глупые вопросы. Но если на их вопросы она отвечала, то они на ее – нет, не до конца. Она хотела знать, куда Эдди делась, и знает ли она о том, что какие-то люди свободно заходят и выходят из ее дома, и когда она вернется, и может ли она с ней увидеться, но они не ответили ни на один из ее вопросов. Ни на один.

Двадцать восемь

– Почему ты плакала, Эдвина?

– Эдди. Сколько можно вам говорить.

– Эдди.

– Так вы знаете, почему это с вами могло произойти?

Не говори ничего. Как в полиции. Не говори ничего.

– Просто вы мне не кажетесь человеком, который легко может расплакаться.

Ничего.

– Вы не помните, вы много плакали в детстве?

Понеслось. Она знала, что сейчас будет. Абсолютно точно. Твое детство. Это все, о чем им было интересно спрашивать, именно его во всем винили и туда хотели залезть. Ладно, без проблем. Рассказывать нечего. А даже если бы и было что, то нужно молчать.

Комната была небольшая. Красный стул в твидовой обивке. Довольно удобный. Докторша сидела напротив нее в точно таком же с блокнотом в руках. Она ожидала, что врач будет сидеть за столом. И лучше бы было так, на самом деле. А еще она была женщиной. Доктора всегда мужчины. Должны быть. Как медсестры – всегда женщины. Только не в этот раз. Это была женщина. Молодая. Слишком молодая. Как она может быть такой молодой и работать здесь? Короткие, темные, блестящие волосы. Дизайнерские очки. Овальная оправа. Голубая футболка. Синяя джинсовая юбка. Бледно-голубые ботинки без каблуков. Обручальное кольцо. Еще одно кольцо с закрученной верхушкой, в которой блестел крошечный бриллиант и отражал лучики света. Ожерелье с большими бусинами. Улыбка. Она смотрела прямо на нее. И улыбалась.

Не говори ничего. Ни полиции, ни тюремщикам, ни мозгоправу. Ничего.

– Почему люди вообще плачут?

Казалось, что она действительно хочет знать. И спрашивает ее. Почему люди плачут?

Она думала об этом. Почему? У тебя умирает собака. Сбегает кот. Ты прищемляешь палец дверью машины. Она моргнула, вспомнив ту боль, от которой ей стало плохо до тошноты.

– Что? Вы что-то вспомнили?

– Да, как защемила палец дверью в машине. Жуть.

– О, да, со мной такое тоже один раз было. Это агония. Хуже, чем схватки.

– Про это я ничего не знаю.

– Это, и еще когда тебе попадают хоккейной клюшкой по носу.

– О…

– Было и такое.

Эдди представила. У нее заслезились глаза.

– Это одна причина.

– Что?

– Причина для слез. Боль.

Проклятье. Они разговаривали, как нормальные люди, обычный разговор, и она много чего сказала.

Не говори ничего.

На подоконнике стояла пара комнатных растений, и они выглядели заброшенными. На них скопилась пыль. Внизу были желтые листочки, которые никто не потрудился оторвать. Одно из них явно нужно было подрезать. Ее такое выводило из себя. Почему не завести пластиковое растение, если ты не можешь ухаживать за настоящим?

На полу, рядом со стулом докторши, лежала ее сумка, прислоненная к строгому черному кейсу. На сумке была напечатана фотография. Скарлетт и Рэтт из фильма. Она смотрела его раз десять. Ожерелье Скарлетт украшали стразы, и ими же была усыпана рубашка Рэтта. У нее как-то не укладывалось в голове, что у мозгоправа может быть такая сумка. Она не могла оторвать от нее взгляд. Скарлетт и Рэтт.

У Эдди не было сумок, она пользовалась карманами или таскала вещи в пакетах.

– Я думаю, вы заплакали, потому что что-то вспомнили.

– Нет.

– Ладно.