Опасности путешествий во времени

Частенько я заглядываю через край сеновала и наблюдаю за ним. Подвижный, мускулистый, он, словно атлет, вечно на ногах, бдительный, готовый к рывку. Дверь в амбар обычно стоит нараспашку, за исключением морозных дней. Он работает то с горелкой, то с аэрозольными красками. Ваяет свои скульптуры из сломанных торшеров, покореженных детских колясок, изрешеченных пулями дорожных знаков, металлолома, кабелей, оконных стекол, алюминиевых и медных прутьев. Его произведения обладают не только своеобразным очарованием, но и глубиной – значимостью. Отнюдь не из пустой бравады Джейми вдохновляется именно Роденом, а не Харри Хансеном из Уайтфиш-Бэй.

Джейми умеет с головой погружаться в работу. Как бы его ни волновали дыры в скудном бюджете, беспрецедентные ядерные испытания на юго-западе и осеннее переизбрание на должность педагога, он всегда сосредоточен на деле, точно ребенок, занятый игрой. Джейми не щадит себя, если работа не ладится, а такое случается довольно часто; он очень мнительный, упрямый. Бывает тяжело смотреть, как он вздыхает, ерошит волосы в порыве гнева или отчаяния, теребит бороду – дивную, колючую, курчавую (не в пример волосам) бороду оттенка красного дерева.

Для меня Джейми Стайлз – самый неотразимый мужчина на свете. Даже в засаленном комбинезоне на голое тело и поношенных сандалиях он все равно прекрасен.

Любовью Джейми занимается неуклюже, ласково, робко – боится причинить мне боль или раздавить могучим торсом. Действительно, под весом его тела иногда трудно дышать, ребра норовят треснуть. От мощных толчков я бьюсь в мучительной агонии, однако Джейми трактует ее по-своему. Но я ни словом, ни жестом не выдаю своих страданий, поскольку думаю лишь о нем. О потребности любить и быть любимой.

При всей неопытности в сердечных делах (уверена, прежде я никого не любила) инстинкт запрещает мне ранить чувства возлюбленного. Ни малейшего упрека, ни малейшей критики его работ – никогда. Нельзя ущемлять достоинство Джейми как мужчины, творца или любовника. Именно такая «отредактированная» истина, которой я делюсь с Джейми, укрепляет его любовь ко мне. Ибо только любовь Джейми оправдывает обуревающие меня эмоции, такие сильные, что голова идет кругом и нечем дышать.

Только побывав на пороге смерти, начинаешь по-настоящему ценить жизнь.

* * *

Вечерами мы смотрим телевизор.

Сидим перед экраном, взявшись за руки. Мы не стесняемся обсуждать свои чувства (Джейми вообще не делает тайны из своих привязанностей), не боимся показаться сентиментальными, даже когда капитан Шалом ворчит в нашу сторону, ковыляя через гостиную в свою уединенную берлогу на выселках.

У телевизора нам редко удается побыть наедине, особенно с восьми до девяти вечера, когда крутят самые интересные передачи. Джейми вместе с племянниками громко хохочет над глупыми проделками Милтона Берла, Люсиль Болл и Деси Арназа. Домашние обожают ситком про Оззи и Харриет, программу Артура Годфри, шоу Лоренса Велка и бесподобного Фила Сильверса. Джек Бенни, Сид Сизар и Имоджен Кока требуют куда больше умственного напряжения, с ними за компанию заставляют шевелить мозгами Джек Паар, «Правда или последствия» и «Какая моя реплика?». Иногда Джейми засыпает прямо во время просмотра, изнуренный физическим трудом. Я не бужу его, только покрепче сжимаю руку. Из телевизора на нас льются образы. Самые страшные мысли растворяются в голубоватом мерцании экрана.

На колченогой латунной кровати в старой спальне Джейми мы сплетаемся воедино. Разговариваем, целуемся; целуемся и занимаемся любовью; временами мне чудится, что я лежу в объятиях другого человека, не Джейми Стайлза, а кого-то, чье имя выветрилось из памяти. Я в ужасе вздрагиваю, но сдерживаю крик и стараюсь не плакать. Ибо жизнь происходит здесь и сейчас. Она не сводится к размышлениям, созерцанию или тоске о прошлом; жизнь – это движение вперед. Как и на телеэкране, жизнь всегда в настоящем, здесь и сейчас.

Не сомневаюсь: я в нужном месте, в нужное время.

* * *