Опасные связи. Зима красоты

— Ну, коли хотите знать, мне этих Канарских островов и даром не надо. — Если в его манерах и проскальзывало кое-что от нувориша, то не в данном случае. — Я просто подумал, что в ноябре Роттердам окутан туманами, — знаете, густые такие, настоящие морские туманы, вы там ни черта не разглядите. Но это, в конце концов, дело ваше. Возьмете хотя бы меня в попутчики?

Почему бы и нет, — платит-то ведь он!

Я проводила Барни до дверей палаты, — «чтобы заодно погасить свет». Но все же не удержалась и выглянула: он стоял на площадке, возле лифта, в глубокой задумчивости, вертя в руках сигару, и даже не узнал Полину, которая вышла из лифта и придержала ему дверцу. Он поблагодарил ее рассеянным «спасибо, цыпочка!», и Полина, войдя в палату, спросила, что такое я наговорила этому человеку, что он ведет себя как зомби.

В темноте она присела на стул:

— Ну, начнем?

Начнем так начнем! Сматывая бинты и отклеивая компрессы, она рассказывала об одном приятеле Рашель по Школе изящных искусств, — он всегда снимал покрывало со своей скульптуры в темноте, и она, Полина, его вполне понимает. Все сделанные ею операции завершались вот этим «моментом истины», которого не избежать — днем раньше, днем позже…

— Я боюсь не твоего разочарования, а своего собственного: хорошо ли я поработала, сделала ли все возможное? Никогда не думаю в эту минуту о пациенте, понимаешь? — ну, в общем, по-настоящему не думаю. Меня интересует другое: УДАЛОСЬ ЛИ МНЕ?

На секунду она примолкла, движения замедлились; было ли это ответом на некоторые мои, не заданные вслух вопросы?

— Я всегда влюбляюсь в своих больных — не важно, мужчины они или женщины. Это прямо как лихорадка — нападает и… проходит, когда они выздоравливают, когда я вижу результат.

Полина улыбнулась:

— Ты не думай, что я тебе зубы заговариваю, нет! Но, знаешь, ты очень странно действуешь на людей. Рашель из-за тебя вдруг обнаружила, что ей еще хочется пожить: на следующей неделе она ложится на операцию. Давно пора! Мой коллега Бом творит настоящие чудеса со свиными сердечными клапанами, и Рашель уже свыклась с этой идеей. Вот видишь, это твоя заслуга!

Если все пройдет благополучно, значит, я действительно преуспела больше Полины, которая тщетно склоняла сестру к операции целых два года, с тех пор как ее сердечная недостаточность приняла угрожающую форму.

Я почти не слушала Полину: воздух, лившийся в приоткрытое окно, холодил обнаженное лицо; ощущение было просто восхитительное.

— Я зажгу свет?

— Давай!

Полина уже сняла бинты со лба, со щеки. Теперь глаза ее были закрыты, губы беззвучно шевелились.

— Полина, да ты, никак, молишься?

Наконец она решилась — взглянула и тут же испустила ликующий крик:

— Господи, какая замечательная кожа! И опухоль почти спала, и шов заживает превосходно! — Она потянулась за компрессом. — Сейчас уберу это и принесу тебе зеркало.

— Нет!

— Ты не хочешь себя видеть?

Я хотела, чтобы пришла «цыпочка», — иными словами, медсестра.

— Учти, Полина, в доме моей матери не было ни одного зеркала. Я «смотрелась в людей», всегда только в глаза людей, ну так вот: здесь у меня под рукой лишь эта особа.

— А я, черт возьми?

Нет, решительно, мы не понимали друг друга. Вряд ли мы с ней станем близки — слишком многое мне приходилось ей объяснять.

«Цыпочка» ворвалась в палату с надменным видом потревоженной королевы: «Что тут еще стряслось, у меня и так полно работы!»

Но тут она увидела. Подошла, пощупала мне лицо:

— Ну вот и вы как новенькая! Ваш приятель будет доволен, я его только что видела. Он, по-моему, сильно переживает, хотя и позволяет себе нахальничать.

И она вышла из палаты, бросив напоследок:

— Сегодня на ужин бифштекс с пюре или ветчина со шпинатом, вам что принести?

До чего же кстати бывают подобные надутые индюшки — они привносят романтическую струю в пищеварительные процессы; ей-богу, порой весьма полезно вляпаться в дерьмо под ногами, чтобы не воспарить безвозвратно в звездные кущи. Что я и доложила Полине, вызвав у нее смех. Но вскоре этот смех сменили слезы, горько исказившие ее лицо; она уже не думала обо мне: Рашель, ее надорванное сердце заняли то место страждущих срочного спасения, которое я сегодня освободила.

* * *

Хоэль наведывался каждое утро; приоткрыв дверь с глазком, выходящую во дворик, он вопрошающе глядел на Хендрикье или на одну из служанок Мадлен. Но в его помощи пока что не нуждались, хотя, конечно, он был «очень мил и так услужлив» — по словам Минны, так и не отучившейся от некоторых старорежимных выражений. Тогда он чмокал Коллена, если тот играл поблизости, и удалялся, а мальчик ковылял следом за ним: ему так хотелось пойти с этим дядей в порт! Разумеется, их тут же перехватывали, бранили на все корки, одновременно обцеловывая малыша, и моряк уходил прочь своей жесткой, поистине деревянной походкой.

Хоэль был неразговорчив и ни на кого не заглядывался. Захоти он, и Дина не отказалась бы пококетничать с ним, но Элиза подняла ее на смех: «Не трудись, милая моя, его сердце далеко, на французских берегах!» — на что Хендрикье сердито приказала обеим больше помалкивать.