Опасные связи. Зима красоты

Дни текли один за другим — медлительные, полные забот. Конец лета был тягостно душным, вода в бухте зацвела и теперь издавала тошнотворный запах гниющих водорослей, но разве не случалось такое каждый год? Ни одна из женщин не осмеливалась спросить: «КОГДА же они вернутся?» — так же, как не говорили они вслух и о возвращении своих мужчин.

Хендрикье, однако, временами ворчала: «Нешто я сбегаю из дому, как последняя бродяжка?» — стараясь хоть так выделиться из всех, кто стоял между нею и Изабель. Она обиняками говорила об этом, сидя и вышивая рядом с Минной, пришедшей поцеловать внука. Та мирно молчала и лишь спустя какое-то время, когда приходилось зажигать лампы из-за ранних сумерек, со вздохом шептала: «Молчи!» — вот тут-то пустота и становилась совсем непереносимой. Хендрикье приходилось беситься молча, и это еще сильнее подогревало ее гнев. А назавтра, поутру, она шептала в свою очередь: «И вчера не вернулась…»

Минуло уже три недели. Ребенок часто капризничал, плакал, просился к тетке; Минна не отвечала, только вглядывалась в морскую даль с незнакомой ей доселе боязнью, которой сама стыдилась, но которую незаметно сообщала и всем остальным. «Что, если вернется Арман-Мари… вернется, чтобы забрать нас… что тогда?» Она вздрагивала при виде корабельного паруса на горизонте, а появление трехмачтовой шхуны повергало ее в ужас.

«Никогда не прощу!» — твердила она с несвойственной ей злобой, и Хендрикье не знала, как это понимать.

Но вот однажды вечером Хоэль прислал сказать, что нужно принести в дюны теплую одежду, никому ничего не говоря, даже Аннеке.

Хендрикье с трудом совладала с собой. Дождавшись, когда женщины и ребенок заснут, она выскользнула на улицу с узлом, спрятанным под плащ.

Аннеке следила за уходящей матерью в щелочку ставен — без удивления, разве лишь с легкой горечью. Что поделаешь: любовь — птица ночная и летает, где хочет, а ее мать имеет полное право любить Изабель. Когда Аннеке думала о таких делах, она почти беззлобно говорила себе: «Я тоже люблю ее, что бы там ни было», и сама же ругала себя дурой: как будто мадам Изабель нуждается в их любви, уж им ли с матерью не знать, к кому влечется ее сердце!

Миновав последние хибарки за доками, Хендрикье, взволнованная до крайности, побежала. Сейчас Изабель услышит ее шаги. На бегу она злорадно думала: Вервиль сгорел, в этом она не сомневалась с самого начала, незачем было и плавать за тридевять земель; отныне у Изабель только и осталось, что она сама, Коллен да они, служанки, которые теперь значили еще больше, чем прежде. Изабель, бедная моя маркиза, ничего у тебя больше нет на свете, одни только мы…

В одной из хижин, где рыбаки хранили сети и драги, ждала Изабель.

Ее лицо, обожженное ветром и соленой водой, осунулось за трудные ночи плаванья, и отвратительные оспины опять ярко выступили на коже. Сморенный усталостью Жозе спал на куче пустых мешков. «Не по годам ему такие дела, — бурчал племянник, — как бы не слег совсем». Стуча зубами от холода, Изабель куталась в теплый плащ и покрикивала на парня: «Хватит, замолчи! Надоели мне твои причитания; с самой Франции скулишь у меня над ухом, я уж как-нибудь сама разберусь, что мне делать!»

И она вытолкнула Хендрикье за порог, добавив: «Дай нам время согреть воды и приводи старика. Он куда крепче тебя, хлюпика. Вот увидишь, малыш, это тебя надобно будет лечить, а не его, даю голову на отсечение».

Они поднимались по дороге к дому; Изабель тяжело опиралась на руку почтенной служанки, которая констатировала вслух: «Я гляжу, странствия не улучшили ни вашеге нрава, ни лица; нешто вам невдомек, что нынче не след еще больше себя уродовать?»

Изабель остановилась, резко повернула к себе толстуху: «Эй, Хендрикье, не забывайся!»

Ночной сторож выкрикивал время где-то поблизости, и они пошли берегом, чтобы не встретиться с ним.

Едва войдя в дом, Изабель бессильно прислонилась к перилам лестницы: «Быстро, свари-ка нам мясного бульону покрепче, я умираю с голоду, и они тоже; последние дни мы питались одним заплесневелым хлебом». Хендрикье не решалась отойти от нее, готовая подхватить, но Изабель жестом велела ей исполнить приказ: «Не беспокойся, я еще держусь на ногах. Надо быстро все приготовить, старик кашляет так, что сердце разрывается слушать; я не хочу, чтобы он отдал концы».

Хендрикье вздула огонь в печи. Она слышала, как Изабель ходит по двору; вот она подтащила две бельевые лохани к большой банной, взгромоздила их на камни очага, наполнила водой; поднимая тяжести, она бесстыдно, откровенно кряхтела и пыхтела, как простая баба. Потом им обеим удалось довольно быстро разжечь огонь под лоханями; дрова и уголь занялись разом, несмотря на сырую ночь. Хендрикье подбрасывала раскаленные угли, взятые из кухонной печи, и ворчала: «На вас прямо смотреть страшно!» Изабель молча закатала рукава: руки ее были изъедены, расцарапаны, сплошь покрыты синяками и кровоподтеками.

— Что это с вами стряслось?