Опасный водоворот

— Попытайся понять меня, Юлиш. Хоть ты пойми, наконец. Второй день я сижу дома и жду. Чего я жду? Чтобы какой-нибудь предатель, бандит, вроде твоего милого Ласло, пришел и застрелил меня. Жду чтобы подохнуть от безделья в такое время! Ждать, пока позовут, сказали в райкоме! И с тех пор ни единой весточки. На улицах вооруженные бандиты жгут красные флаги, срывают красные звезды, а мы сидим сложа руки, равнодушно смотрим на все это, потому что велено ждать. Где партия? Что я должен делать? Куда идти? А Коцо специально известил, чтобы я ждал, когда он пришлет за мной.

— Сиди и жди, — сказала жена, — и без тебя управятся…

— Нет, не буду я больше сидеть! Если до полудня за мной не пришлют, я пойду сам. На завод! Черт побери! У каждого сопляка оружие, а мы, коммунисты, безоружны! Неужели нам не доверяют?! Черт возьми, что у нас происходит!..

Он умолк, но, как запертый в клетке лев, продолжал метаться по комнате. Юлиш снова заплакала.

— Меня… меня больше волнует, что мы уже второй день ничего не знаем об Эржи, — всхлипывала она. — А тебя судьба дочери совсем не интересует!

— Не кричи, Юлиш, умоляю тебя, я и без того с ума схожу! Откуда ты взяла, что меня это не интересует? Но что я могу поделать? Скажи мне, где искать Эржи, и я тотчас же побегу. Не интересует? Ты думаешь, только ты ее любишь, да? Что только у тебя есть сердце, а у меня его нет? Что тебе она дочь, а мне чужая? Зачем ты ее отпустила? Кто был дома, когда она ушла? Ты или я?

Женщина тихо плакала. А все эти соседи. Они рассказывали ужасные вещи об убитых и раненых молодых людях. И что она может поделать с собой, если ей все время кажется, что с Эржи случилось что-нибудь ужасное… Она продолжала молча плакать.

Этот беззвучный плач лишил Брукнера последних сил. «Нужно бежать отсюда, — решил он, — побыть немного одному, иначе я больше не выдержу».

Брукнер взял ключ от сарая, корзину для дров и стал спускаться по лестнице.

Он старался осторожно ступать по ступенькам. Левая нога давала о себе знать. Она была парализована — память о мировой войне…

Жильцы четырехэтажного дома на улице Йожефа пробуждались ото сна… На работу идти было не нужно, и они сидели у радиоприемников, слушая последние известия. Из окон некоторых квартир доносились оглушительные звуки — это вела передачи «Свободная Европа». Брукнер плюнул с досады: «У Пекари теперь торжествуют. Окна даже открыли… пусть, мол, все слышат! Вся улица! А жена моя, — господи, ну до чего же глупая женщина! — не понимает! Она ничего не хочет понимать. Что хорошо для Пекари, то не может быть хорошо для нас. Тут не нужно иметь много ума и без семинаров можно обойтись… Она хоть и настоящая пролетарка, но ничего не видит… В прошлом Пекари был «его превосходительством»… И если это восстание принесло ему радость, значит, Юлиш и другим рабочим оно несет только горе…»

У самого входа в сарай он наткнулся на Пекари. «Стоит помянуть черта, а он уж тут как тут», — подумал Брукнер.

Худой, с длинной шеей, Пекари за эти два дня преобразился. К нему вернулась самоуверенность, на сияющем лице появилась снисходительная усмешка. Он самодовольно улыбался, словно на его долю выпал самый крупный выигрыш.

— Доброе утро, господин Брукнер! — с нескрываемой издевкой приветствовал он старика.

Старый кочегар остановился. На мгновение задумался. «Плюнуть в эту улыбающуюся рожу, чтобы не издевался, или не обратить внимания? Ведь издевается же, мерзавец, издевается… Еще два дня назад он поостерегся бы, а теперь, шкура, господином называет!» Брукнер заговорил, в глазах у него блеснули хитрые искорки.

— Доброе утро, ваше превосходительство. Как изволите поживать? — любезно спросил он.

— Спасибо, милейший, спасибо… Изумительное время! Я прямо-таки помолодел. Надеюсь, теперь и вы, рабочие люди, убедитесь, что народ не хочет господства русских. Теперь, да-да, именно теперь, вы узнаете, что такое свободная жизнь и что она даст вам, рабочим!

— Посмотрим, посмотрим, — задумчиво протянул Брукнер. — Трудное наступило время, очень трудное. Может быть, вы и правы… Однако, ваше превосходительство, я хотел бы кое о чем спросить у вас, если вы не сочтете это за грубость.

Пекари удивился почтительности Брукнера и невольно приосанился. «Подумать только, какой маленькой букашкой стал за два дня этот горластый коммунист. Он чуть ли не умоляет меня. Ни с того ни с сего называет «вашим превосходительством». Вот они какие, все эти великие герои! А ну-ка, интересно, о чем хочет спросить старик?» И он снисходительно сказал:

— Спрашивайте, пожалуйста, господин Брукнер.

— Насколько я знаю, ваше превосходительство, после войны вы были одним из организаторов партии мелких сельских хозяев?