Опасный водоворот

— Вот не повезло нам. Мы-то уж обрадовались, что ты не вернешься. Я с утра хотел на венок тебе собирать. Да так, видно, и не удастся нам от тебя отделаться.

Все захохотали, и только Брукнер осуждающе покачал головой. Старик не одобрял подобных шуток.

— Не моя заслуга, — отвечал Коцо, — а вот товарища Кальмана, — показал он на преподавателя университета, сидевшего в одном из кресел. — Это он сорвал твой замысел занять пост секретаря парткома.

Кальман не вмешивался в разговор и устало смотрел на рабочих. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Апатия охватила его. Он не привык к обществу простых людей, и сейчас его раздражало все: и громкий говор, и шум, и смех. Сначала ему показалось, что эти люди слишком уж самонадеянны. «Они ведут себя так, — думал он, — будто в стране ничего не произошло, революция их вовсе не касается, и готовятся они на всякий случай, если на их захудалом заводишке начнется брожение».

Особенно резало ему ухо часто повторявшееся здесь слово «контрреволюция». «Зазнавшиеся сектанты, — заметил он про себя. — Болтают с таким видом, будто что-то смыслят в происходящем. Произносят громкие фразы, а сами и не представляют, что за ними кроется. Один кричит: «Контрреволюция, контрреволюция!», а другие не решаются возразить. На душе-то у каждого, вероятно, совсем другое. Но так уж мы воспитали наших рабочих». Ему казалось, что это его, Кальмана, клеймят они позорным словом «контрреволюционер». «Откуда, кстати сказать, эти люди взяли, что нынешнее восстание — контрреволюция?» У него вдруг появилось желание спорить. Он чувствовал себя оскорбленным.

— Скажите, товарищи, — воспользовался он минутным молчанием, — вы что, всерьез считаете события в стране контрреволюцией?

Рабочие с интересом посмотрели на незнакомого молодого человека.

— Конечно, всерьез, — ответил дядя Бачо.

— Можно ли называть это контрреволюцией? Ведь за оружие взялись дети рабочих и крестьян — студенты и сами рабочие. Можно ли говорить о контрреволюции, если премьер нового правительства — коммунист и этот коммунист-премьер называет восстание героической борьбой народа за свободу? Я думаю, что вы заблуждаетесь. Неверно поступает тот, кто, не разобравшись в существе дела и полагаясь на один инстинкт, занимает какую-то определенную позицию даже в самом незначительном вопросе.

Рабочие молчали. Одни обдумывали возражения, другие были согласны с этим незнакомым молодым человеком в очках.

Так и не дождавшись ответа, Кальман уже энергичнее продолжал:

— Вот взять хотя бы меня… Я коммунист с сорок пятого года. Еще мальчишкой участвовал в рабочем движении. Всегда с энтузиазмом боролся за дело партии. А двадцать третьего я взялся за оружие. Участвовал в боях. Возможно, кого-нибудь и убил — не знаю. Но если бы кто-нибудь посмел назвать меня контрреволюционером — я пристрелил бы его на месте.

— А знаешь, браток, хоть ты и порядочный человек, но самый настоящий контрреволюционер. Но, может, сам и не виноват в этом, — неожиданно заметил Камараш.

— Послушайте, мне сейчас не до шуток. Слишком все это серьезно…

— А я и не шучу, — возразил Камараш. — Только ты для меня все равно порядочный человек, кем бы ты сам себя ни считал, потому что ты спас жизнь нашего Коцо да еще уложил при этом двух контриков…

— Дядя Ференц, оставьте вы это! — перебил сварщика Коцо и, обращаясь к Кальману, спросил: — Скажите, товарищ Кальман, а чего вы добились, взяв в руки оружие?

— Я взял его и борюсь за свободу, независимость и расширение демократии…

— Погоди, товарищ Брукнер, — остановил Коцо собиравшегося вмешаться в спор старика. — Дай мне сказать.

Брукнер бросил гневный взгляд на парторга.

— Свобода, независимость, демократия, — повторил Коцо. — Прекрасные слова! Но только почему вы, товарищ Кальман, думаете, что мы против этого?

— Я не знаю вас, — ответил Доктор, — но за эти несколько минут я понял, что вы считаете восстание контрреволюцией. На самом деле это не так.