Опасный водоворот

— Как, говорите, я понял? Сейчас скажу. — Он улыбнулся, вспомнив разговор с Пекари. — Живет в нашем доме один человек из бывших — «его превосходительство». Каким-то важным барином был в прошлом. Так вот, когда в городе стрельба началась, он места себе не находил от радости. Таким вдруг важным стал, самоуверенным. Ни у кого не спрашивал, что, мол, там да как. Сам обо всем знал. Ну, а коли он рад этой кутерьме, то мне тут радоваться нечему. Это вам не футбол, где мы с ним за одну команду болеть можем. Там я ничего против не имею, если бывшее «его превосходительство» за мою команду переживает. А вот когда какие-то гады над нашими товарищами да над советскими солдатами на улице Барош измываются да красные звезды с домов сбивают — тут мне радоваться нечему. А он этому рад…

Закурив, старый рабочий продолжал:

— Еще вечером двадцать третьего октября я узнал, что гроза надвигается… Воспитываю я паренька одного, взял его к себе мальчонкой лет четырнадцати. Отец его — мой хороший приятель. Он не хотел, чтобы из сына этакий хозяйчик или алфельдский[21] землевладелец вышел, и попросил, чтобы я из него сознательного пролетария сделал. Определил я парня в ремесленное училище. Окончил он его, стал хорошим, слесарем-инструментальщиком. Вы ведь знаете Лаци Тёрёка, жениха моей Эржи? — спросил он своих товарищей по заводу.

— Лаци Тёрёк? — вскинул голову Кальман.

— Неужто и вы о нем слышали?

— Солдат? Плечистый, белокурый, курчавый?

— Он. Откуда вы его знаете? — удивился Брукнер.

— До сегодняшнего вечера мы с ним вместе воевали.

— Ну и негодяй, ну и прохвост! — вскипел старик.

— Да нет, хороший парень, поверьте мне. Только…

— Предатель рабочею класса! Бандит! И вы еще расхваливаете его…

— Дядя Йожи! Это тот самый Тёрёк, что был техником в цехе, где установлены станки-автоматы? — поинтересовался Коцо.

— Он самый. Ты тоже его знаешь? Ну, товарищи, я только теперь его до конца раскусил.

— Давай дальше, интересно, — торопил Камараш. — Я этого парня любил. Толковый был малый.

Брукнер вытер испарину со лба и продолжал:

— Словом, парнишка был как раз в отпуске. Поехал он за город к какому-то приятелю. А двадцать пятого ему уже в свою часть нужно было возвращаться. Жил он у нас на кухне. Смотрю я — время позднее, а его все нет. Мы с женой волнуемся за него, как за сына родного. В полночь приходит. В военной ферме, на фуражке кокарда, на плече автомат. Я от радости, что его увидел, даже прослезился. Обнимаю его, целую. Любил я его: парень он работящий, непьющий, послушный. Он спросил, где Эржи. Пожалел, что не застал дома. А потом и спрашивает:

— Дядя Йожи, что ты на это скажешь? — И вынимает из кармана какой-то манифест с разными там пунктами. А я его, правда, ни о чем не спросил. Думал, что он уже в свою честь вернулся и теперь с нами за одно дело воюет. Второпях забыл даже, что его часть не в Будапеште находится. Попросил я мою старуху очки мне найти. Читаю… «Замечательно!» — говорю я ему. А потом, смотрю, стоит пунктик: «Требуем немедленного вывода советских войск» и дальше: «Свободные выборы с участием всех партий». Дословно я уж не помню. Меня пунктики эти за живое задели, но на парня я пока еще не осерчал.

— Это, милый, — говорю я ему, — контрреволюционные требования.

А он мне этак с улыбочкой:

— Ну, что вы, дядя Йожеф! Это требования венгерского народа.

Ну, тут мы с ним и сцепились.

— Довольно, — кричит он, — с нас русского гнета! Хватит, пограбили страну!

А я ему:

— Ах ты, молокосос, в моем доме слышать такого не желаю! А не то, как муху, прихлопну!

Слово за слово. Не вступись старуха, прибил бы я его…

— Или он тебя, — спокойно вставил Камараш.

— Осел ты, как и все сварщики… Одним словом, уже самые первые требования были контрреволюционными.

— Однако вы, товарищ Брукнер, — возразил Кальман, — сами сказали, что некоторые требования тогда показались вам справедливыми!

— Я и сейчас считаю их справедливыми. Не о том речь. Да только, как вы думаете, что здесь начнется, если русские войска уйдут из Венгрии?

— Напрасно вы, товарищи, слова на ветер бросаете, — неожиданно сделал заключение Камараш. — Коли товарищ философ, ученый человек, не понимает, что вокруг творится, то вряд ли помогут ему наши лекции. Переубедить его нам все равно не удастся, потому что…

— Перестань, Камараш, — перебил его Коцо.

— То есть как это перестань? Вот потому-то и взялся народ за оружие, что вы, партийные секретари, всегда зажимали рот простым сварщикам… Лучше сам помолчи! Угодно тебе или нет, а я свое мнение выскажу! На чем я остановился?

На лицах у слушателей уже появились улыбки.

— Давай, давай! — поддержали они.